Хроника семьи Паскье: Гаврский нотариус. Наставники. Битва с тенями. - Жорж Дюамель

— Ты запутываешься, бедняга Лоран. Вместо того чтобы слегка склониться, пережидая грозу, ты шумишь — это очевидно. А окружающие потешаются. Ты начинаешь делать непоправимые глупости…

— Продолжай, продолжай. Какие глупости?

— Ты пишешь, ты осмеливаешься писать: «Подчиненные должны наконец примириться с мыслью, что они подчиненные, и тихо сидеть на своих местах». Это глупость. Я всю ночь обдумывал этот вздор, чтобы как-нибудь оправдать тебя, но должен сказать, что такие утверждения глубоко возмущают меня.

— Подожди! — все так же спокойно возразил Лоран, останавливая его жестом. — Подожди, Жюстен. Ты, видно, убежден, что я мог написать такую чушь.

— Но, друг мой, я собственными глазами прочел это, да и все читали.

Лоран открыл ящик стола и вынул оттуда газету. Он горько усмехнулся:

— Ты разучился читать, Жюстен. Да и все, надо думать, разучились. Автор этой мерзости поступил, как и многие другие полемисты: он приписывает мне слова, которых я никогда не говорил. Смотри, смотри, Жюстен. Он пишет: «Господин Паскье не преминет возразить на это»… и помещает в кавычках придуманную им самим фразу, которую ты ставишь мне в укор и за которую вполне мог бы меня укорять, если бы я ее действительно написал. Но я этого не говорил. И вот так-то создается общественное мнение во Франции, да, вероятно, и повсюду! Кто в наше время берет на себя труд правильно прочитать что бы то ни было? Все чересчур заняты. Большинство тех, с кем я общаюсь, представляют себе факты, основываясь на словах соседа, а тот, в свою очередь, говорит со слов другого, который, быть может, и в самом деле прочел о том или ином факте и виделся с соответствующими людьми. Все это довольно шатко. Ах, Жюстен! Дорогой Жюстен!

Молодой человек умолк, тщательно укладывая газету обратно в ящик. Потом он заложил руки в карманы, безнадежно повел плечами и стал говорить, кружась вокруг стола:

— Мне так нужно было повидаться с тобою! Ты мой лучший друг, мой самый старинный друг, быть может, единственный. Я позвал тебя. Ты приехал, верный дружбе. А теперь, повидав тебя, я чувствую, что было бы в тысячу раз лучше, если бы ты не приезжал, ибо убеждаюсь, что я одинок, совсем одинок, и это очень грустно.

Лоран, быть может, продолжал бы говорить, но тут произошло нечто удивительное: Жюстен бросился на своего товарища. Он не знал удержу, орал, сопел. Он лез на него с кулаками и слезливым голосом вопил:

— Неправда! Неправда! Я не так прочел! Я не понял. В глубине сердца я ругал тебя, но я тебе никогда не изменял. Я не мерзавец, как другие, как большинство других. И я докажу тебе это. Скажи, что прощаешь меня, или я покончу с собою, вот тут же, у тебя на глазах, чтобы доказать, что люблю тебя.

Он совсем преобразился и стал похож на Жюстена юных лет, прекрасного в своем воодушевлении. Железнодорожная копоть, словно грим, подчеркивала черты его лица, и он инстинктивно говорил театральным голосом, тем трагикомическим голосом, который жил в их воспоминаниях как песнь юности. Он залился долгим раскатистым смехом, как актеры «Комеди Франсез», которым он прекрасно подражал. Потом он опять стал серьезным, боком прислонился к стене, нахмурился и сказал, смотря на Лорана добрыми, влажными глазами:

— Если имеются какие-то новые факты, расскажи мне о них, чтобы я все знал. Затем мы постараемся обсудить положение как можно спокойнее.

— Новые факты — это, пожалуй, слишком сильно сказано. Вернее, множество мелких пакостей. Вполне достаточно, чтобы портить мне жизнь.

— Давай по порядку. Газету Беллека я вчера прочел. Неудачно, сознаю, но все ж прочел. А кроме нее?

— Я расскажу тебе историю с Ронером после всего остального.

— Почему?

Лоран сделал неопределенный жест и продолжал;

— Начать с того, что за последние дни появились еще две-три статьи, и все они, по-видимому, из одного источника. Тема все та же, отвратительная: при изготовлении вакцин и сывороток я занимаюсь сомнительными, рискованными, бессовестными экспериментами, а последствия стараюсь свалить на своих скромных сотрудников… Помимо таких статей, во многих мелких газетках, даже названий коих я не знал еще месяц тому назад, в газетках, которые, по правде говоря, занимаются только шантажом и всевозможными дрязгами, то и дело появляются более или менее язвительные, более или менее агрессивные заметки…

Жюстен Вейль кивнул:

— Все презирают эти газетки, и все их читают, потому что они всех забавляют, — подтвердил он. — Это ужасно, но это факт. Когда эти подлости касаются лично нас, нас от них тошнит. Если же речь идет о других, мы говорим: «Вот потеха!» Возьми карикатуры — там то же самое. Самих себя в карикатуре нам никак не хочется узнавать, зато карикатуры на других мы всегда находим очень удачными.

— Кстати, насчет карикатур: я уже испытал на себе этот род пытки, — сказал Лоран. — Третьего дня меня изобразили со шприцем и скальпелем в руках, будто я колю в спину несчастного больного, а тот орет во всю глотку. По правде говоря, я не представлял себе, что такое кампания в печати. Теперь начинаю понимать. И развивается она чрезвычайно стремительно. Она разгорается, как пожар в кустарнике. За меня не беспокойся, я твердо стою на своих позициях, но, говорят, бывает, что несчастные, которых долго изводят подобным образом, в конце концов кончают самоубийством. Мне это вполне понятно. Должен признаться, я стал подписчиком одной конторы, занимающейся газетными вырезками.

— Этого, положим, ты мог бы и не делать.

— Но надо же наблюдать за процессом. Надо быть во всеоружии, чтобы отвечать.

— Продолжай.

— С прошлой недели я стал получать анонимные письма.

— Неужели? Да, Лармина мастер своего дела. Но ты мне еще ничего не сказал о Биро.

— Два-три дня тому назад он исчез. Его послали в пригород на какую-то таинственную эпизоотию; вероятно, в центральный виварий Института.

— Словом, убрали вещественное доказательство, невыгодного свидетеля, — поддакнул Жюстен.

Лоран задумался.

— Не знаю, следует ли придавать такое большое значение ничтожествам типа Биро и интриганам вроде гнусного Лармина, — сказал он.

— Уж не собираешься ли ты оправдывать их?

— Некоторые болезни возникают из-за небольшого прыща или царапины, — тихо сказал Лоран. — И они все распространяются, все распространяются, и тогда забывают о прыще, с которого они начались. Я уже не думаю о Биро. Что же касается Лармина…

— Не торопись исключать его из игры. Я знаком с ним только по твоим письмам, но он представляется мне крайне опасным. Мы еще поговорим о нем.

— Особенно огорчает меня, как я тебе уже писал, то, что мои сотрудники начинают посматривать на меня недружелюбно, — продолжал Лоран. — Я замечаю явно враждебные взгляды, и меня это очень огорчает. Вчера, когда мы шли в отделение сывороток, я пропустил перед собою Моммажура. Это в моем характере: я никогда не решаюсь войти в дверь первым. В отношении моего отличного препаратора это было с моей стороны проявлением вежливости, расположения. Но теперь отношения между нами ухудшились. Моммажур вообразил, будто я ему приказываю. Он что-то проворчал. Будь я находчивее, я тотчас придал бы своим словам повелительный оттенок, я сказал бы: «Не мешкайте» — или нечто подобное. Но я промолчал. И напрасно. Людям необходимы приказы.

— А история с Ронером?

— Погоди… Мне еще многое надо рассказать. Я не желаю быть в глазах честных людей, которые помогают мне, каким-то людоедом или палачом. Я заявлю во всеуслышание, объясню, что сам я вышел из народа.

— Ну, это еще ничего не значит, — с горечью заметил Жюстен. — Почти все величайшие тираны — выходцы из народа. У самых яростных антисемитов нередко течет в жилах еврейская кровь. И именно метисы относятся к неграм особенно презрительно.

— Я не понимаю, причем…

— Прости меня. Я отвлекся. А ты думаешь легко быть евреем? Мне знакомы все заботы, не дающие людям покоя, да еще одна, постоянная и главная: я еврей. Еще раз — прости!

Последовало молчание; из глубины двора доносились звуки корнета-пистона. Кто-то играл вальс из «Веселой вдовы», но по мрачной прихоти играл его в миноре — и это придавало разговору друзей мелодраматический и грустный оттенок. Жюстен прервал молчание:

— Объясни мне все подробно.

— Объяснить невозможно. Двое моих коллег, встретившись со мной во дворе Сорбонны, явно сделали вид, что не замечают меня. С какой целью? Не понимаю. По-видимому, только для того, чтобы избежать затруднительного разговора на эту тему, ибо не прокаженный же я. И наконец, история с Ронером.

— Что там такое?

— Это еще не катастрофа, однако положение весьма тревожное. Я уже два года секретарь «Биологического вестника». Теперь мне предложили подать в отставку.

— Да что ты? Почему?

— Для того, оказывается, чтобы я был свободен, мог бы всецело отдаться полемике в прессе.