Нагота - Зигмунд Скуинь

На улице, на реке, когда он с мальчишками носился по плотам, когда рядом не было матери, вот тут Гунар бывал самостоятелен, боек, предприимчив.

Потом война, служба. Во многих отношениях эти годы камня на камне не оставили от его былых привычек, но в одном все осталось без изменений: о нем по-прежнему заботились, ни над чем особенно не приходилось ломать голову. С наступлением холодов он получал шапку-ушанку. Оторвутся подметки — получай новые сапоги. До сих пор он не забыл того сладостного чувства, с каким в ту пору, перед тем как заснуть, натягивал на лицо одеяло. Окончен день. Трудности позади. Можно отключиться от всего. Провалиться в небытие. В пустоту. До утра, о котором теперь нет никакой нужды думать. Вот блаженство!

Мать умерла, отец заведовал в колхозе механической мастерской (помощь рабочего класса труженикам деревни). Две трети месяца Гунар колесил по районам, одну треть кантовался в Риге. Питался в столовых, носил белье в прачечную, зимой сам топил печку.

Вырвав из сердца Арию, он отнюдь не собирался снова удариться в любовь. Насчет этих дел в ту пору голова у него была до того ясная, что иной раз становилось чуточку не по себе: не превратился ли он, сам того не желая, в циника и бабника?

Лишь Мелита на какой-то момент ослепила его. Мелита — да. Между ними установились совершенно фантастические отношения. Например, на день рождения Мелита подарила ему свою косу: шли они по улице, вдруг затащила его в какое-то ателье, попросила ножницы и хвать косу... Да, это была судьба, когда Мелита пригласила с собой к Витолду Асю.

Ася чем-то напоминала Арию. Стройная, длинноногая, в двадцать лет была похожа на подростка в своей еще не раскрывшейся женственности. Вся такая голенастая, вытянутая в длину и плоскенькая, точно деревце перед тем, как покрыться ему листвой. Но в ее светящейся насквозь непосредственности Гунар сразу заприметил стремленье к заботе. При первой же встрече она вывела ему с лацкана засохшее ликерное пятно, а когда он, без пиджака, в одной сорочке, танцевал на сквозняке, Ася затворила окно.

Из-за нее он и не думал терять голову. В мыслях такого не было. Все же уцепился за нее. В какой-то момент положение оказалось прямо-таки дурацким, потому что и к Мелите он еще не совсем остыл. Ася на это не обращала внимания. Ничего не требовала. Ни в чем не упрекала.

В один прекрасный день Мелита прислала ему стеклянную баночку с живой бабочкой и запиской, в которой говорилось, что она ему «дарит свободу». Он долго ломал себе голову: как быть. Пошел к Мелите, прикинулся обиженным: мне твоя символика не совсем понятна. Но Мелита его встретила весело, призналась, что у нее «параллельный роман», просила простить — она, видишь ли, пыталась его полюбить, да ничего не вышло. Конечно, в словах Мелиты было немного обидного, и это в который раз било по его самолюбию. Впрочем, на этот раз не так уж больно.

В тот же день Гунар позвонил Асе. Она примчалась, почувствовав каким-то чутьем своей женской интуиции, что произошло неладное, и старалась изо всех сил разогнать его хандру. Асина безоглядная привязчивость помогла ему вернуть душевное равновесие. Еще не встав со старого дивана, издававшего звуки, подобно расстроенному пианино, Ася объявила, что невозможно жить в квартире с такими грязными окнами. И принялась мыть стекла, а он в благодушном настроении полеживал на диване. Потом она заварила чай, поджарила ломтики хлеба с сыром. Сквозь отмытые окна комната наполнилась алым светом заката, чай был душистый, Ася накрыла на стол.

Около полуночи, когда Ася выбралась из его огромных шлепанцев, скинула его халат и заспешила домой, он без особых раздумий и, в общем-то, сам себе на удивление сказал: «Останься». И что интересно, едва они поженились, Мелиту он тут же забыл. Иногда ему даже казалось, что никакой Мелиты и не было. Несколько лет спустя он узнал, что Ася с Мелитой по-прежнему дружат. Вот так номер, подумал он. А если здраво рассудить — то почему бы и нет?

Палаццо Алмы Мейерхоф в самом центре Старой Риги выглядело смешным анахронизмом. Останки в прямом смысле слова. Только останки чего? Предки покойного Карла Мейерхофа, надо полагать, были одними из первых рижских домовладельцев, раз их владения стояли между церковью Петра и двориком церкви Иоанна. Более чем скромные размеры дома, очевидно, также были в русле традиций. Хотя здание в своем теперешнем виде казалось построенным лишь на исходе прошлого столетия, сразу бросалась в глаза средневековая планировка: внизу магазин или мастерская, в верхних этажах склады и жилые помещения. Вот уж который год просторную витрину закрывали глухие ставни, но Гунар помнил время, когда внимание прохожих в ней привлекал абстрактный, но с очень конкретными женскими формами торс, затянутый в атласный, лососиного цвета корсет, на шнурках. В ту пору он не был знаком с Асей и даже не подозревал о существовании Алмы Мейерхоф. Но этот странный дом и странная мастерская обратили на себя его внимание еще тогда. Все это казалось на грани фантастики: в центре Риги — частный дом, в доме — частное «предприятие», а в мире по-прежнему есть женщины, которые носят атласные корсеты на шнурках...

Старая Рига всегда как-то особенно действовала на его воображение. До войны неподалеку от Ратушной площади находилась лавчонка, где по дешевке продавали подержанные книжицы детективных романов. За ними он и приходил пешком со своей окраины. Тогда ему могло быть лет восемь или девять.

Как-то осенью, пополудни, утомившись от долгой ходьбы, он оказался вблизи церкви Иакова. Дома все словно вымерли, улица пустынна, вокруг бездонная тишина. Единственное, что он слышал, — стук своего сердца. И ему стало не по себе. Ощущение такое, будто он заблудился в лесу. Или переступил какой-то порог времени. Вот-вот произойдет невероятное.

В другой раз нечто похожее произошло зимой, он помнил, как в загустевших сумерках на брусчатку мостовой беззвучно падали снежинки и как от здания Гильдий донеслась и стала приближаться музыка. На перекрестке показалась странная процессия. Бородатые и усатые мужчины в черных цилиндрах, в черных пальто с черными бархатными воротниками. Плескались на ветру странные знамена, мелькали белые перчатки. Внезапно оркестр смолк, знаменосцы в спешке свертывали знамена, в мгновение ока стройное шествие превратилось в беспорядочную толпу. Очевидно, мастеровые какой-то гильдии возвращались с какого-то своего празднества. Но тогда ему все представлялось иначе: будто он стал свидетелем чуда, очередного провала времени. До сих пор пестрят в глазах те странные знамена, черные цилиндры, видятся загустевшие снежные сумерки.

Так что и причудливый дом Алмы Мейерхоф с бывшей корсетной мастерской при нем мог находиться только в Старой Риге.

Он приближался к этому дому как бы в нескольких измерениях. В настоящем и прошлом одновременно. О собаке в таких случаях говорят: принюхивается к оставленным следам. Выкуренная в комнате сигарета несколько дней дает о себе знать; так могут ли бесследно раствориться мысли, переживания? Неразумно лишь за животными признать способность идти по следу. И у человека есть нюх на прошлое.

Все почернело. Все обшарпано. Черт побери, что от меня понадобилось этой даме? Что у нее на уме? Неужели одна занимает все три этажа. Он надавил потрескавшуюся кнопку из слоновой кости. В глубине дома звон не расслышал, звонок не работает? Больше из любопытства, не ожидая никакого проку, Гунар легонько толкнул массивную дверную ручку с отвалившейся деревянной облицовкой. Дверь со скрипом отворилась. А, все понятно! Это же только парадное, лестница. Во время предыдущего визита знакомство с топографией дома было довольно условным. Разве, приходя на похороны, обращают внимание на то, где в доме вешают пальто или моют руки?

В верхнем конце лестницы тускло светила лампочка. В потолке сквозь толстый слой пыли робко посвечивал четырехугольный проем из цветного стекла. А что, если у Алмы какая-нибудь торжественная дата? Навряд ли. Он взглянул на часы: восемь. Ждет.

Вдруг на него нашла какая-то оторопь. Из сумрака лестницы потянуло зябким холодом. Самым настоящим холодом. Как в заброшенной церкви или развалинах старой крепости. Возможно, все это и не имеет никакого отношения к температуре. Своего рода сурдокамера. Человек не должен терять контактов с миром. Э, контактов было предостаточно. Над застекленным потолком ворковали и царапались коготками голуби. Нос улавливал присутствие кошки. Ты смотри, кто-то обронил окурок сигары — не сигареты, а сигары. Когда глаза свыклись с полумраком, лестница обрела четкие контуры. Поднимайся медленней. Куда тебе спешить? Семь ступенек, девять, двенадцать. Так и кажется, кто-то смотрит в затылок. В ушах будто на басах играют. Все же откуда это странное чувство, точно он явился сюда с недобрыми намерениями.