Антракт: Романы и повести - Юлиу Эдлис

— Вы не знакомы? Это — Ванечка, друг… даже не знаю, как сказать, друг дома, что ли. Одним словом, это — Ваня, он-то тебя хорошо знает, сто раз расспрашивал о тебе.

Ваня снял с себя фартук, протянул Бенедиктову руку:

— Собственно, я уже имел однажды честь…

Таня ушла в комнату:

— Извини — тьма народу, всех надо накормить, напоить, ублажить…

Бенедиктов и Ваня остались одни в передней.

Этот неведомо откуда свалившийся как снег на голову человек вызывал у Бенедиктова и любопытство, и опаску вместе.

— Не знаю, кто вы Тане и Гене, — сказал он, вешая на крючок куртку, — но ваш интерес ко мне, о котором сказала Таня, простите…

— Надеюсь, вам я буду такой же друг, как и им, — улыбнулся Ваня открыто и чуть застенчиво. — Со временем, конечно. Я давно, по правде говоря, искал встречи с вами.

— Зачем это вам?

— Чтобы поближе познакомиться, поговорить… Хоть бы и сегодня. Только не сейчас и не здесь, разумеется, не стоя же на ногах в прихожей… — И, поймав взгляд Бенедиктова на фартуке, который он держал в руках, улыбнулся еще шире, — Да, кухарничаю… Меня для того сегодня Конашевичи и позвали. Я, к сожалению, никогда не знал слишком близко покойного Дмитрия Куликова, но вот помочь по кухне… Я вообще отменный кулинар. Кстати, у меня и сейчас мясо в духовке… — И, повязав опять фартук вокруг пояса, направился на кухню, на ходу очень серьезно объяснив Бенедиктову: — То есть в первую очередь — кулинар, по призванию, всем остальным я занимаюсь без особой охоты…

Бенедиктов прошел в комнату.

Таня была права: он увидел здесь всех прежних своих приятелей — тех, давних времен. Он сел в кресло в углу, вся стена за его спиной была занята громоздкой музыкальной системой — магнитофон, проигрыватель, тумбы динамиков, полки с пластинками и кассетами. В прежние времена он и Майя любили забежать к Конашевичам просто так, без приглашения, только затем, чтобы покайфовать вечером под музыку — у Гены были отличные записи.

Бенедиктов сидел в углу, в глубоком, покойном кресле, колени его приходились вровень с лицом. За эти три года, что он перестал бывать у Конашевичей, он как бы выпал из этой компании, от него отвыкли, да он и сам чувствовал себя здесь случайным гостем. Впрочем, все изменились — и они, и он.

Изменения коснулись не столько их лиц, думал он, разглядывая их всех в полумраке комнаты, освещенной лишь одним торшером под большим желтым абажуром, изменилось скорее выражение их лиц. Изменилась манера говорить и держать себя, повадка, словно бы эти знакомые ему по прежним временам лица принадлежали теперь другим людям.

И ему опять пришло в голову то же, что и тремя часами раньше у гроба Димы: если прежде, лет десять назад, они были каждый как бы лишь частью, молекулой чего-то единого и нерасторжимого, подобно муравьям или пчелам, которые только вместе, только вкупе составляют цельный, жизнеспособный организм, то теперь на их лицах лежала печать особости, несхожести судеб и биографий, которые выпали каждому из них на долю и — разъединили их, развели на все четыре стороны света, и каждый из них стал таким, каким стать ему было написано на роду.

Бенедиктов не сразу услышал сквозь неотвязные свои мысли музыку и не сразу узнал голос поющего. Но, узнав знакомый голос и глядя вокруг, на тоже примолкших и слушающих этот голос былых друзей, он поймал себя на том, что сейчас, под эту песню, лица их уже не кажутся ему чужими и незнакомыми, как за минуту до того, что они все, и он вместе с ними, как бы вернулись в собственное свое прошлое, в ту самую их пору весенних распутиц и невнятных ожиданий. Тихий, глуховатый голос звал их вернуться к самим себе, какими они некогда были, и лица их тоже стали такими, какими были тогда, — открытыми, доверчивыми, бескорыстными: «Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке…»

К Бенедиктову подошла Таня, тихо позвала:

— Пойдем, я хочу поговорить… Пойдем!

Он пошел за нею в спальню, там никого не было.

— Выпьешь? — спросила Таня, садясь на кровать, — Ты совсем не пьешь теперь? — и налила в две рюмки коньяк из бутылки, стоявшей на низеньком столике.

Юрий сел напротив нее на пол.

— Дима повесился потому, что ему даже пить надоело, — пришла к странному умозаключению Таня и задала вопрос, который Бенедиктов давно от нее ожидал и который ему задавали все: — Что — Майя? Ты что-нибудь знаешь о ней?

— А я сам по себе совершенно уже тебе неинтересен? — усмехнулся он без обиды.

— Мне — можно, — поставила она свою рюмку обратно на стол, — я Майку очень любила. Хотя перед ее отъездом мы и…

— Знаю, — оборвал он ее. — Все знаю.

— Ты о том, что она приходила к нам с этим ее?..

— И об этом тоже! — еще резче пресек он эту тему. — Не думай, все уже перегорело, я не в укор тебе…

— Я была не вправе отказать. Майя тоже все про меня знала.

— Неужто и ты грешна?! — с откровенной насмешкой полюбопытствовал Бенедиктов.

— А я что, рыжая?! — зло огрызнулась она и тут же рассмеялась: она и вправду была рыжая, только перекрашивалась в блондинку. — А насчет Майи…

— Я не хочу о Майе, хватит!

— А что до Майи, — не услышала она его, — так она просто влипла. Любовь. Глупая, пошлая, а любовь. Ты не поверишь мне, я знаю, но я женщина, я ее понимаю лучше. Майка просто влипла, и ей теперь наверняка плохо…

— Это все, что ты мне хотела сказать? — вдруг все стало ему невмоготу.

— Нет… — Таня замялась, — Ваня… ну, тот, с которым я тебя только что познакомила…

— Ну?.. — насторожился Бенедиктов.

— Он хотел с тобой поговорить.

— Потому-то ты и позвала его на поминки?.. Он — кто?

— Понятия не имею, — призналась Таня. — Француз, кажется, или, может, из Французской Канады. Но он хороший. И ты ему симпатичен, он сам сказал.

— Зачем я ему?

— Он тебе понравится, вот увидишь, — ушла от ответа Таня. Впрочем, может быть, она и не знала, зачем он этому Ване — не то кулинару, не то французу, не то просто другу дома, как она сама его представила. — А ведь ты все еще ее любишь, Юрочка, — покачала головой не то с удивлением, не то с завистью Таня. — Ладно, не прикидывайся, меня-то тебе нечего стесняться! Любишь, и слава богу! Это такая редкость по нынешним временам! И Майка проиграла! Ей, дурехе, захотелось, чтоб сказка стала былью! Чтоб счастье пощупать можно было, понюхать, как духи, натянуть на задницу, как импортные колготки!.. Дура, дура!..

Но Бенедиктову все это было уже все равно, тем более что он сегодня уже слышал то же от Евы Горбатовой.

В спальню, не постучавшись, вошел Егорофф.

— Я не помешал? — остановился он на пороге.

— Нет, — с безадресной яростью бросила Таня. — Я вас оставлю. И рюмок всего две, — кивнула она на столик. — К тому же место хозяйки — среди гостей, даже на поминках. — Пошла к двери, на пороге обернулась к Бенедиктову, сказала о Ване: — Поговори с ним. Он, кажется, лучше, чем можно подумать. Хотя я знать не знаю, о чем он собирается с тобой говорить: — Вышла, прикрыв за собою плотно дверь.

Егорофф сел на ее место, но тут же пересел в кресло, стоявшее у стены, откинулся на спинку, и лицо его ушло в тень.

Бенедиктов подумал, что никогда, пожалуй, не сможет называть вслух этого невесть откуда взявшегося, непонятного, улыбчивого человека по имени Ваня, но тут же поймал себя на том, что про себя он называет его не Егороффом, с двумя «ф» на конце, а именно Ваней.

Он поднялся с пола, пересел в кресло напротив Вани. Меж ними был столик с наполненными Таней рюмками.

Ваня кивнул на них:

— Ведь нам не обязательно сразу пить, верно?

— Не обязательно, — согласился Бенедиктов.

Они помолчали. Бенедиктов решил не начинать первым разговора — его искал Ваня, сам на него напросился, черта с два он станет облегчать ему задачу!..

— Я очень люблю Окуджаву, — прислушался Ваня к голосу за стеной.

— Вы об этом собирались со мной говорить? — сухо спросил Бенедиктов, — Не думаю, что только ради этого Таня так аккуратно прикрыла дверь.

— Татьяна всегда все преувеличивает, — развел руками Ваня. — Но как раз в данном случае… — Он встал, подошел к двери, взялся за ключ и сказал, словно прося извинения: — Просто чтоб нам не мешали… Если вы не против, конечно, — но, не дожидаясь согласия Бенедиктова, повернул ключ в замке.

Сел на прежнее место, вновь уйдя в тень, лишь его руки попали в полосу света от настольной лампы, и Бенедиктов увидел, какие у него длинные, женственные пальцы.

— Юрий Павлович, — заговорил после молчания Егорофф, — начнем с того, что я давно искал этого разговора и, признаюсь, готовился к нему.

— Начнем, — осторожно согласился Бенедиктов.

— Начнем также с того, — продолжал как бы в нерешительности Ваня, — что я к вам отношусь не только с чрезвычайной и искреннейшей почтительностью, но и, верьте моему слову, с глубочайшей симпатией.