Ужас в музее - Говард Лавкрафт

Через два дня некий мрачного вида филиппинец попытался спрятаться в музее после его закрытия. Арестованный и доставленный в полицейский участок, он отказался даже назвать свое имя и был задержан до выяснения личности. Меж тем строгое наблюдение за мумией, очевидно, охладило пыл странного вида чужеземцев, и они стали реже бывать в музее. Еще заметнее упало число экзотических посетителей после введения нового порядка осмотра мумии по принципу «Проходите, не задерживайтесь!».

И вот в среду, 1 декабря, после полуночи, разразилась трагическая кульминация всей истории. Около часу ночи из музея донеслись душераздирающие вопли — свидетельства смертельного испуга и агонии, а множество телефонных звонков от перетрусивших жителей соседних домов заставили быстро и почти одновременно появиться на месте действия наряд полиции и официальные лица музея, включая и меня. Часть полицейских оцепила здание, другие же, вместе с нами, осторожно вошли внутрь. В главном коридоре мы обнаружили задушенного ночного сторожа — обрывок веревки из ост-индской конопли еще опутывал его шею — и поняли, что вопреки всем предосторожностям сюда проникли злобные и жестокие незваные гости. Сейчас, однако, в музее царила гробовая тишина, но мы не решились сразу подняться по лестнице, ведущей в роковое крыло здания, где должна была, без сомнения, крыться главная причина переполоха. Лишь после того, как здание озарилось светом электрических ламп, включенных с центрального пульта в коридоре, мы медленно и неохотно поднялись по винтовой лестнице и прошли под высокой аркой в зал мумий.

V

Начиная с этого момента любые газетные сообщения об ужасном происшествии в музее проходили строгую цензуру — все свидетели его согласились, что, если широкая публика будет осведомлена об ожидающих нашу планету переменах, ничего доброго не получится. Итак, я остановился на том, как мы включили во всем здании электрический свет и вошли в зал мумий. Под балками свода, тяжело нависшими над сверкающими стеклянными витринами с их жутким содержимым, мы застали в прямом смысле разлитый кругом немой ужас, и каждая ставящая в тупик деталь открывшейся нам картины свидетельствовала о том, что здесь случилось нечто недоступное нашему пониманию. Незваные гости — их было двое, — которые, как мы сообразили позже, спрятались в музее до его закрытия, находились здесь, но им не суждено было понести наказание за убийство ночного сторожа. Кара уже их постигла.

Один из них был бирманец, второй — житель островов Фиджи, оба преследовались полицией за участие в бесчеловечной и отвратительной культовой деятельности. Они были мертвы, и чем внимательней мы вглядывались в их трупы, тем более поражались тому, какой же несказанно чудовищной смертью пришлось им умереть. На лицах обоих застыло безумное, нечеловеческое выражение ужаса — ничего подобного не мог припомнить даже самый старый и бывалый из наших полицейских; но в положении их тел обнаружились весьма существенные различия.

Бирманец лежал вблизи витрины с мумией — из верхнего стекла ее был аккуратно вырезан квадратный кусок. Правая его рука сжимала свиток из голубоватой пленки, испещренной серыми иероглифами, — почти точное подобие того свитка, что хранился, вложенный в цилиндр, в музейной библиотеке; позже более тщательное изучение все же обнаружило отличия между ними. На его теле не оказалось ни единого следа насилия, и только по исступленному, искаженному агонией выражению лица мы смогли заключить, что преступник умер на месте от крайнего испуга.

Но самый глубокий шок мы испытали, обратив взгляд на лежавшего рядом с ним фиджийца. Первым посмотрел на него полицейский, и крик ужаса, вырвавшийся у него, вновь переполошил всех живших по соседству с музеем. Уже по смертельной бледности и искаженным чертам его темнокожего лица, по окостеневшим рукам — одна из которых все еще держала электрический фонарик — мы должны были понять, что с ним случилось нечто чудовищно-непостижимое; и все же ни один из нас не был еще готов к тому, что открыло нерешительное прикосновение к его телу полицейского офицера. Даже теперь я способен помыслить об этом, лишь заново испытав приступ отвращения и страха. Короче говоря, несчастный правонарушитель, менее часа назад еще живой и сильный меланезиец, отважившийся взглянуть в лицо неведомым силам зла, обратился теперь в жестко застывшую, пепельно-серую мумию из камня и кожи, по всем признакам подобную скрючившемуся, перенесшему бесчисленные века мертвому созданию в порушенной стеклянной витрине.

Но это было еще не самое худшее. Венцом всех наших ужасов и тем, что поистине захватило наше потрясенное внимание прежде, чем мы обратились к трупам, распростертым на полу, было состояние самой мумии. Отныне уже нельзя было назвать изменения в ней слабыми и неопределенными, ибо разительно переменилась вся поза чудовищного этого тела. Оно все осело и опало, странно утратив былую свою жесткость, окостеневшие передние конечности с когтями опустились, так что теперь они даже частично не прикрывали кожисто-каменное лицо, искривленное безумным страхом; и — о Господи, помоги нам! — жуткие выпуклые глаза мумии были широко открыты и казались неподвижно устремленными прямо на двух ночных преступников, умерших от ужаса или чего-то еще худшего.

Этот недвижно-леденящий, как у мертвой рыбы, взгляд как бы гипнотизировал и преследовал нас все время, пока мы осматривали лежавшие на полу трупы. Его воздействие на наши нервы было дьявольски странным: мы будто постоянно испытывали непонятную застылость, прокрадывающуюся по всему телу и затрудняющую простейшие движения, — застылость, которая удивительным образом исчезла, когда мы сгрудились вокруг принесенного бирманцем свитка с иероглифами, пытаясь получше разглядеть его. Всякую минуту я чувствовал, что мой взгляд помимо воли обращается к ужасным глазам мумии в стеклянной витрине, и когда, осмотрев трупы, я снова вернулся к ней, мне померещилось что-то сверхъестественное в стеклянистой оболочке глазного яблока над темными, превосходно сохранившимися зрачками. Чем пристальней я вглядывался в них, тем неотвратимей они притягивали меня к себе, и наконец, не выдержав, я спустился вниз, в контору, — преодолевая необъяснимую застылость в теле — и принес мощную, многократно увеличивающую лупу.

Прежде я весьма скептически относился к утверждениям, что будто бы в момент смерти человека или в коматозном состоянии на сетчатке глаза запечатлеваются сцены и предметы, виденные им последними; но довольно было мне заглянуть в лупу, чтобы сразу же понять, что там, в выпученных, остекленевших глазах этого чудовищного порождения веков, читается вовсе не отражение зала мумий, в котором мы находились, но некое особое изображение. Ошибки быть не могло: на сетчатке давно отжившего глаза смутно проглядывал сложный образ, и нельзя было сомневаться, что в нем представлено было то последнее, на что смотрели эти глаза при жизни — неисчислимые тысячелетия назад. Мне показалось, что изображение постепенно угасает, и я лихорадочно принялся вертеть в руках оптический аппарат, желая сменить линзу. В конце концов, должен же этот образ быть достаточно различимым — ведь при всей своей микроскопичности он оказался способным воздействовать на людей, попытавшихся использовать страшное заклятие или совершить еще какое-то злонамеренное действие, настолько сильно, чтобы испугать их буквально до смерти. Установив самую мощную линзу, я и в самом деле смог разглядеть многие прежде неразличимые детали, в то время как все остальные тесно окружили меня, утопая в потоке слов, которыми я пытался обрисовать увиденное мной.