Слово и судьба (сборник) - Михаил Веллер

Я был осведомлен о корректной эстонской сдержанности. Нежнее таких фраз может быть только поцелуй и секс на редакторском столе. Это было «Да». И не просто «Да», а сопровождаемое взглядом в глаза и пожиманием руки. И ничего личного!

Сидел я за столом, курил, и все перечитывал и перечитывал.

5. Подъемные

Соседи меня невзлюбили. Я не ходил на работу! Я исчезал на месяцы и полугоды неизвестно куда. Писал неизвестно что. И принимал веселых друзей.

Но главное. Я был беден. И в душе строгих нравов. Поэтому у меня не было тапочек для гостей. В частности, женских тапочек. Поэтому соседи просыпались ночью. Вдоль коридора до туалета раздавался цокот подкованных шпилек или перестук сапожных каблучков, словно там пробегала боевая лошадь, заболевшая лунатизмом.

Меня посетил участковый и поинтересовался работой. Я был умный и предъявил справки о весенне-летне-осенних работах и заработках. Участковый предупредил о постоянной работе и более чем двухмесячном перерыве в стаже.

В результате я устроил на работу свою трудовую книжку. Она пахала на фабрике музыкальных инструментов имени Луначарского. Я числился там шелкографом аж пятого разряда. Закрашивание кружочков вокруг гитарных дырок и тому подобное.

Реально кружочки наносила семья Хейфецов. Отец и два сына, все семейные. Работа на дому. Плотный шелк натягивается на пяльцы-рамки, покрывается восковым составом, кисточкой с растворителем рисуется этикетка или что там – потом прокатываешь валик с краской, и сквозь протравленный рисунок краска переходит на фанеру или что там музыкальное.

Совмещать много работ при сохранении стопроцентных зарплат закон запрещал. Хейфецы много работали и много зарабатывали. И искали безработных знакомых для фиктивного трудоустройства. О подлоге обычно знал только директор предприятия и главный технолог. Технолог передавал им заказы и принимал готовую продукцию, благо пачка шелка компактна.

А я получал деньги. Дважды в месяц я расписывался в кассе за аванс и получку и отвозил деньги тому, кто их, собственно, и заработал.

На безумных радостях и в преддверии больших хлопот, я взял из только что полученных ста пятидесяти рублей десятку. На жизнь и праздник. Я просто одолжил ее без спроса. Завтра я отвезу деньги и попрошу на недельку в долг то, что уже взял. Ну не откажет же!

Завтра я позвонил, и меня попросили приехать через два дня. Через общих знакомых я узнал, что там решались проблемы. Они валили всем кланом. Три поколения. Дети, вещи, легализованные дипломы, багаж и деньги, ценности и валюта, и балерина Кировского театра Любка Хейфец.

Через два дня мне было не в жилу, и я перезвонил насчет понедельника. А им было не до меня. А я потратил еще пятерку.

Короче, они так и свалили без этих денег. Я прожил их с нехорошим чувством. Что ж такое. Не привыкли мы так. Общие знакомые меня успокаивали. Они рассказали про прием наших эмигрантов в Венском аэропорту, бесплатные гостиницы, лагеря под Римом в ожидании американских виз, дареные блоки сигарет и бесплатную малопоношенную одежду от итальянских производителей.

Больше я про Хейфецов ничего не слышал. Книжку мою в отделе кадров уволили. Сто пятьдесят тогдашних рублей реально весили на четыреста пятьдесят долларов 2006 года. Если кто из них это прочтет – с меня пятьсот баксов и кабак.

На эти деньги я несколько раз ездил в Таллин и обратно, и вообще жил, пока не переехал.

Интермедия. Идет съемка

Старушка за стенкой сбрендила и поменялась. Ей чудилось, что я жарю в комнате мясо, и чад душил ее астму. При упоминании жареного мяса я возбуждался и орал. Интеллигентка нюхала трубу котлетной, выходившую в наш двор. Труба выходила и раньше, но невыносимой чуткости чутья она достигла лишь в восемьдесят.

Тихий люмпен-алкаш в ее комнате позвал меня к телефону. И меня пригласили на встречу поклонники!!!

Их тонваген стоял перед Русским музеем. Москов ская телегруппа снимала сериал о живописи. Они жили в гостинице и пили по вечерам с ленинградскими друзьями. Друг развернул коньяк, и директор группы Недда Карамова прочла на мятой газете: «Идет съемка».

– О! – сказала Недда и прочла дальше:

«Начинается съемка. Приходит директор картины и принимает валидол. Ждет рабочих, идет на поиски».

– А-а-а!!! – завопила в восторге директор Недда и заставила слушать всех.

Друг оказался немолодым инженером из семинара Стругацкого, и дал им телефон хорошо знакомого автора.

– Мы будем вас поить и носить на руках! – перекрикивала Недда в трубку звон и веселье.

И назавтра они приняли меня в своем тонвагене. Напоили коньяком, накормили ветчиной и показали по никогда не виданному мной видеомагнитофону япон ский боевик «Возвращение леди карате». И все это время чудесные и глубоко культурные люди беспрерывно говорили мне справедливые и приятные слова.

Это была моя первая встреча с читателями. И мой первый гонораро-банкет. Если не считать семнадцати рублей мелочью в полиэтиленовом мешочке, который мне вручили как премию в семинаре за «Кнопку»: все голосовательные монетки – победителю. Буфетчица изменилась в лице, когда я за всех расплатился ими внизу.

6. Обмен

– Но вам тогда придется переехать из Ленинграда в Таллин, – мягко и выжидательно сказал Айн Тоотс при первом разговоре.

Ну-ну. Разговор я начал с того, что именно переезжаю в Таллин – работать в «Молодежи Эстонии». Профессионально расти. Приглашен. Старая дружба двух редакций, скороходовская гвардия. Айн видел эту игру насквозь и понимал условия. Вот и переспросил всерьез.

– Раньше мы еще могли издать автора из России, – пояснил Тоотс. – В виде исключения. Но в последние годы руководство решило эту практику прекратить. Тут вам немного не повезло, если вы хотели по-прежнему жить в Ленинграде.

А то я не знал. Много вас понабежит таких из Ленинградов и Москов на наше маленькое издательство. А оно для того, чтобы издавать нас.

Ага. Место есть, но ложиться надо завтра. Жить тут. Для этого надо – где жить и на что жить. Скоро осень, пампасов нынче не было – было устройство книги и жизни. Нет денег. Значит, надо идти на работу. А для этого нужна прописка. Ну и так далее. Переезд.

Накупил я газет в Таллине и газет в Питере, и зарылся в объявления.

Это отдельная эпопея – квартирный обмен советской эпохи, да еще между двумя городами. Но вот это колыхало удивительно мало. Плевать, абы жить было где. Хором не будет, а исполнение всех желаний впереди. Время – золото.

Я жил у Алки, и в три дня объехал десять мест. Мои восемь метров в Таллине тянули на приличную комнату.

Я вошел в ту двухэтажную деревяшку – и мне стало хорошо сразу. Здесь дышалось легко – здесь жили люди, любившие дом, и жизнь, и легкие радости. И комнат было целых две! – пусть смежные и небольшие. И окна второго этажа на деревья и кусты. И нормальная ванная! – правда, с дровяной колонкой, но колонка та грелась через ход трубок прямо от кухонной плиты. Это хорошее чувство – ты входишь в  свою  квартиру, где жить будет хорошо.

Я поселился рядом с Ленинградом, чуть в стороне. На короткое время. Пока книга выйдет. А там? Всего наперед не просчитаешь. А там – пройдем главный этап. И будет видно.

7. Мне накопили строчки

Мои книги уложились в две картонные коробки. Пальто с шапкой и костюм с рубашкой болтались в чемодане. Машинка в футляре и портфель рукописей.

Я отодрал от стены оленью шкуру, и армада моли вылетела сквозь сетчатую изнанку. Шкаф, стол и стул я раздал по друзьям. Безногую тахту мы вынесли на помойку.

Плед на окне был завязан сыромятным ремешком-тороком от моего скотогонского седла. Я развязал калмыцкий узел и сунул ремешок к вещам, а плед расползся в руках.

Комната опять сделалась большая и светлая, как годы назад в первый день.

Я один провел последний вечер.

Когда стемнело, я вынес во двор к мусорным бакам толстую, разрозненную пачку бумаги. Это были мои отказы, и было их двести две штуки. Я положил их на грязную жесть крышки, прикурил и той же спичкой поджег уголок. Я хотел курить и смотреть, как они горят. Но плотно сложенная бумага не горит, я их пожег лист за листом, а потом просто скинул внутрь, в мусор.

Назавтра было воскресенье, и мы пропили отвальную, сидя на полу и подоконнике. Перед первым тостом я сунул палец в стакан и стряхнул по капле через левое и правое плечо и перед собой: духам дома.

«Да, так счастлив, как в этой комнатке, ты уже никогда не будешь», – сказал голос. Я помню, чей это голос, и он сказал это с любовью и тоской.

Ленинград.

«За семь лет все клетки человеческого организма обновляются полностью?» – писал я семь лет назад в «Бермудских островах».

А потом брат и друзья внесли меня в сидячий поезд, и я знал, что вернусь на выходные. Я еще долго возвращался на выходные.

Путевой итог

Мне был тридцать один год. И я создал свою новеллистику.

Не было ни у кого таких рассказов.