Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский - Олешкевич

Леха подмигнул Грише, тот быстро распутал картину, снял с нее веревки, освободил от с боев, повернул к свету лицом…

Оранжевое солнце высоко в небе, наша деревенька вся позолоченная. А люди — кто на дереве сидит, кто букеты собирает. А в небе — кот Мурзик. В оранжевых лучах. И рядом с ним — воробьи да галки.

Я смотрел на всю эту галиматью, и такое волнение меня охватило, такая гармония душевных сил…

— Это что? — спросил дед.

— Наша Земля.

— А солнце почему такое, а кошка в небе зачем?

Тут Леха стал свой текст говорить, описывать, как наше солнце погаснет, «хрустнет, как гнилой помидор, и вся наша система одним органом накроется». А с другой стороны, если осуществить задуманное, какая жизнь наступит под другим солнцем, какие таланты расцветут и какое счастье наступит под лучами его, и у нас в Огрызках, и во всем мире. И много, много еще всякого-разного говорил, чего не привожу по причине забывчивости. Он показывал деду атласы звездного неба, говорил так, что и мы заслушались.

Дед вдруг спросил:

— А меня там распишут?

— Распишут, конечно, распишут.

Тут вступил Димок, развернул свой чертеж, где Земля в сетке лежит и озоновый слой ей энергию дает. И подробно рассказал про свою затею.

Дед его рисунки молча проглядел, но без видимого интереса. То ли не понял идею, то ли устал от наших рассказов. Глаза его неожиданно затуманились, губы что-то забормотали…

И дед заснул. Посреди наших рассказов.

Мы немного подождали, посидели рядом. Но дальше ждать не имело смысла.

— Ничего не получится, — сказал Димок. — Пошли, братцы, к выходу.

— Идите, голубчики, — сказала Дуня. — Теперь он не скоро проснется.

Когда мы вышли на улицу, была почти ночь. Светили звезды, плавал осенний туман. Ночи теперь холодные стали, осень. По утрам трава в инее, серебрится как зимой, а под солнышком тает. Утром — зима, днем еще лето.

— Жаль, — сказал Леха. — Не успеем мы человечество спасти, жизни нашей не хватит.

— Ничего, — сказал Димок. — Я чертежи оставлю. Возможно, потомки этот вопрос решат.

Мы проходили мимо водокачки, она как-то странно светилась во тьме, не так, как раньше, когда Димок электричеством ее наполнял. Тот свет был голубой, а этот фиолетовый, тревожный.

Подошли ближе.

— О, черт! — вдруг ругнулся Лешка.

— Чего?

— На дерево напоролся.

— Откуда здесь дерево?

Димок достал фонарик.

Это было не дерево, нет. Это был канат. Сверху, прямо с неба, свисал очень толстый канат, толщиной с бревно, покрытый гладкой электрической оболочкой. А из каната много-много разных вилок и соединений торчало. Совсем как на рисунке Димка, на его чертеже.

Мы поняли, что это был за канат. Это был кабель. Кабель с неба, из озонового слоя, в котором наша Земля теперь находится.

— Ура! — закричал Димок.

Он ухватился за канат, повис и стал раскачиваться на нем как на качелях:

— Ай да дед!

Лешка схватил его за ноги, остановил:

— Хватит шутки шутить.

И очень серьезно добавил:

— Будем готовиться. К перемещению.

И наступил наш «последний и решительный бой».

Ровно в девятнадцать часов без одной минуты, двадцать пятого числа августа месяца, состоялось перемещение нашей матушки Земли в другую галактику.

Последний вечер выдался совершенно замечательный. Всю неделю шли дожди, а тут и солнышко, и теплый ветерочек, и запахи влажные, и красно-фиолетовый закат с края неба. В такой вечер не то что переезжать, а и думать об этом не хочется.

Все, кого волновало это историческое событие, собрались на пригорке около водокачки, на вытоптанной от частого хождения «по электричество» траве. Здесь были и дед Михей с бабкой Дуней, и тетя Маруся с Федором, и Лизуня, и художник наш, и тетя Груша со своими внуками да зятьями. И, конечно, главные участники события — Лешка да Димок. Но были и воздержавшиеся, которые не пришли по причине неверия во всякие перемены. Сколько их было в нашей жизни? Объединений-разъединений, сливаний-разливаний. То коммунизм вот-вот наступит, то пустыни вот-вот отступят. То реки по новым руслам потекут и обеспечат всех невиданным урожаем, и будет он трехметровым слоем по всей стране лежать, пока не сгниет к чертовой бабушке.

Бабка Дуня сидела рядом с дедом Михеем. Время от времени она поглядывала на деда — чтобы тот не свалился со стула. Дед сидел молча, положив руки на колени, и что-то бормотал, вздыхал, приговаривал, смотрел на часы, на небо, нельзя было понять, нравится ему все или нет.

Лешка выхаживал у водокачки, как командир перед сражением. Сапоги надраены, ремень затянут, над воротом рубахи торчит кадык. Кривой нос, в память о драке в привокзальном буфете, саблей вздернут к переносице, волосы переброшены через лысину как гусарский плащ.

Ко мне повернулась Наталья:

— Завтра ветрено будет, смотри, какой закат.

— Завтра? Думай, что говоришь.

Как она была красива на фоне заката. Юная, стройная, в глазах фиолетовые искорки:

— И зачем вы это затеяли? Жили себе да жили. Плохо нам было?

— Надо о будущих поколениях думать.

— Пусть они сами о себе подумают! Почему мы за них думать должны?

К нам подлетел кот Мурзик, в полном смысле этого слова подлетел. Спланировал откуда-то сверху, из облаков, и замер, вращая вертолетным хвостом. Глаза горят, шерсть взъерошена. Посмотрел на меня презрительно:

— Привет.

То есть он не сказал этих слов, но я их отчетливо услышал в черепушке своей.

— Привет, — ответил я так же молча.

— Валерий прав, — сказал он Наталье, опять молча.

— Заткнись, — разозлилась она. — Тоже мне птичка большого полета.

Мурзик опустился на землю, потерся о мой сапог — так он всегда делает, когда жрать хочет, вроде любит меня безмерно, а поест — все, конец любви, больше ты ему и не нужен.

— Как это у тебя получается? — спросил я. — Летать, говорить.

— Я и сам не знаю.

— Выходит ты — мыслящее существо?

— Мыслящее, как и все коты, цветы, камни.

— Вот те раз. А мы из камней дома строим. А цветы, те вообще за людей не считаем.

— Напрасно.

Тут у меня и вовсе крыша поехала. Если и камни мыслят, что ж получается? Не от обезьяны мы. В печени когда камни, понять можно. Возможно, они и живые, когда болят. А эти, что на берегу реки, галька всякая, мелкота.

— Все одно живое пространство, — сказал Мурзик, будто прочитав мои мысли. — Вот так-то, Валерий.

«Может, вся Вселенная — единый организм? — подумал я. — Может, это и есть бог?»

От этих мыслей голова кругом пошла. Я чуть не упал, такая глубина мне