Россия век XX-й. 1901-1939 - Вадим Кожинов

Перед нами совершенно верный «диагноз», к которому мало что можно добавить. А любителям выискивать в таких размышлениях «антисемитизм» сообщаю, что снова цитирую рассуждения Давида Самуиловича Кауфмана (1920–1990) — поэта, известного под именем Д. Самойлов. В порядке уточнения скажу только, что, во-первых, людям, о коих он говорит, не только не было «жаль» русской культуры; она в ее глубоком смысле была им чужда или даже враждебна. А кроме того, они в значительной или даже в полной мере оторвались и от той культуры, носителями которой были их отцы и деды.

Так, игравший одну из ведущих ролей на писательском съезде 1934 года Ицик Фефер (он стал после него членом Президиума Правления Союза писателей) в своей речи заявил о скончавшемся накануне крупнейшем еврейском поэте Хаиме-Нахмане Бялике (1873–1934), что тот писал «о разрушенном Иерусалиме и о потерянной родной земле, но это была буржуазная ложь…» И вынес Бялику совсем уж тяжкий приговор: «Перед смертью он (Бялик. — В.К.) заявил, что гитлеризм является спасением, а большевизм проклятием еврейского народа»[426] (кстати сказать, как совершенно точно известно, Фефер в 1940-х годах был немаловажным секретным сотрудником НКВД-МГБ; не исключено, что это его сотрудничество началось намного раньше).

Выше уже шла речь (в частности, в связи с размышлениями Л.П. Карсавина) о том, что неверно говорить в XX веке о евреях «вообще», ибо есть евреи, сохраняющие свою национальную сущность, евреи, так или иначе вжившиеся в русскую (или иную) культуру, и, наконец, те из них, кто утратили еврейскую культуру и не обрели реального приобщения к русской. И это в высшей степени существенные различия; именно последний «тип» и был «востребован» в условиях революционного катаклизма, и, в частности, именно люди этого типа играли значительнейшую роль и в литературе, и в других «жизненно важных областях», — включая ОГПУ-НКВД.

И обсуждение роли этой части, этого «типа» евреев, по сути дела, не является обсуждением собственно национальной проблемы: перед нами политическая и идеологическая проблема, хотя и связанная с людьми определенного национального происхождения. Поэтому несостоятельны попытки усмотреть в предлагаемом обсуждении «антисемитскую» тенденцию, то есть «критику» евреев как этноса, как нации; это станет совершенно ясным из дальнейшего.

Уже говорилось, что на съезде писателей 1934 года не было ни Ахматовой, ни Булгакова, ни Заболоцкого, ни, разумеется, арестованного 2 февраля 1934 года Клюева. Но не было на нем и выдающегося русского поэта еврейского происхождения Осипа Эмильевича Мандельштама (1891–1938), которого арестовали через три с небольшим месяца после Клюева — 13 мая 1934 года, то есть за четыре месяца до съезда.

И я обращаюсь теперь к личности и судьбе О.Э. Мандельштама, поскольку пристальное внимание к этой личности и этой судьбе в историческом контексте 1930-х годов дает возможность очень многое увидеть и осмыслить.

В настоящее время идут споры о том, был ли Осип Эмильевич «русскоязычным» еврейским поэтом или же русским поэтом еврейского происхождения. В февральском номере журнала «Наш современник» за 1994 год было опубликовано сочинение живущего ныне в США «русскоязычного» еврейского литератора Аркадия Львова «Желтое и черное», в котором он с помощью разного рода соображений стремился доказать, что Мандельштам страстно хотел стать подлинно русским поэтом, но ему это-де ни в коей мере не удалось. Однако в предисловии к сочинению А. Львова, написанном Станиславом Куняевым, остроумно и вместе с тем глубоко раскрыта неосновательность сего «приговора»[427].

Споры этого рода вокруг творчества Мандельштама начались давно. В частности, еще в 1924 году Юрий Тынянов объявил, что поэтическая «работа» (характерный для опоязовцев термин) Мандельштама — «работа почти чужеземца над литературным языком»[428]. С тыняновской точки зрения, это, надо сказать, отнюдь не было «недостатком», но Мандельштама такое толкование его «работы» явно возмутило — и сильно возмутило: даже через тринадцать лет, в январе 1937 года, он, отправляя Тынянову письмо из ссылки с просьбой (увы, напрасной) о поддержке, все же не смог не возразить ему: «Вот уже четверть века, как я… наплываю на русскую поэзию; но вскоре стихи мои с ней сольются и растворятся в ней»[429].

И, на мой взгляд, перед нами совершенно верное заключение самого поэта, хотя прав и Станислав Куняев, уточняя: «…может быть, все-таки не столько Осип Мандельштам «наплыл» на русскую поэзию, сколько она наплыла на него»[430].

Выше цитировалось рассуждение Давида Самойлова о двух совершенно разных — даже, в сущности, противоположных по своему отношению к русскому бытию и культуре — «волнах» уходивших из «черты оседлости» евреев, первая из которых действительно приобщалась этому бытию и культуре.

Мандельштам родился в 1891 году в Варшаве, но уже на следующий год его семья поселилась в Павловске (под Петербургом), а с шести лет, то есть с 1897 года, поэт жил и учился в столице. В 1914 году Мандельштам пишет статью, свидетельствующую о том, что он поистине благоговейно воспринял русскую культуру и, шире, русское бытие. России присуща, утверждает поэт, «нравственная свобода, свобода выбора. Никогда на Западе она не осуществлялась в таком величии, в такой чистоте и полноте». Эта «нравственная свобода» — «дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный… она равноценна всему, что создал Запад в области материальной культуры» (подчеркну, что поэт совершенно верно говорит не о «превосходстве» России над Западом, а об ее «равноценности» с ним). Притом в основе этой свободы лежит, по определению Мандельштама, «углубленное понимание народности как высшего расцвета личности»[431] — то есть величие русской культуры уходит корнями в тысячелетнее народное бытие.

Как не без оснований писала вдова Мандельштама Надежда Яковлевна, «мысль у О.М. всегда переходила в поступок». В юности, еще до революции, Осип Эмильевич четырежды посещал страны Западной Европы, прожив там в общей сложности более двух лет. И именно там поэт «выбрал» Россию, и даже «отказался от соблазна еще раз посетить Европу», — несмотря на то, что в середине 1920-х годов «заграничный паспорт был обеспечен»; документы «пролежали без толку… — вспоминала вдова поэта, — до самого обыска 34 года, когда их… вместе с рукописями стихов увезли на Лубянку»[432].

После 1917 года поэту казалось, что та народная основа России, которую он ценил превыше всего, не подвергнется жестокому давлению, и, очевидно, именно поэтому он так или иначе «принял» свершившееся. Он писал в мае 1918 года:

Прославим, братья, сумерки свободы,Великий сумеречный год!Восходишь ты в глухие годы,О, солнце, судия, народ.

В этих строках слово «свобода» употреблено, без сомнения, в ином (политически-правовом) значении, чем в процитированной выше статье поэта, где речь шла о «нравственной свободе», или, как сказано там же, «внутренней свободе», — а не «внешней», — по сути дела, «формальной», — присущей Западу. И «сумерки» этой внешней свободы поэт вроде бы готов даже «прославить» — ради «восхождения» высшего начала…

И Мандельштам вступил в острейший конфликт с новой властью только во время коллективизации, которую он воспринял как разрушение самых основ русского бытия, что и выражено, например, в его стихотворении 1933 года — года, когда тотальный голод поразил черноземные области страны:

Природа своего не узнает лица.И тени страшные Украины, Кубани…

То есть коллективизация предстает как всеобщая — космическая — катастрофа, сокрушающая и народ, и даже природу…

Тем самым Мандельштам оказался в прямом конфликте не только с властью, но и с основной и господствовавшей частью тогдашней литературы. Так, Тынянов, ранее безосновательно писавший о поэте как о «чужеземце», нисколько не был озабочен судьбой русского крестьянства и с искренним пафосом говорил Корнею Чуковскому: «Сталин, как автор колхозов, величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он кроме колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин назваться гениальнейшим человеком эпохи»[433].

Другой известнейший писатель, Бабель, в декабре того самого гибельного 1933 года, когда Мандельштам создал только что процитированное стихотворение, утверждал в письме к своей сестре:

«Колхозное движение сделало в этом году решающие успехи, и теперь открываются действительно безбрежные перспективы, земля преображается»[434].