Погоня за ветром - Олег Игоревич Яковлев

Марией Лев встретился ещё единожды. Было это в год его женитьбы на Констанции, когда Мария приезжала в Галич по какому-то своему делу. В чёрных одеждах, во вдовьем плате на голове, слегка пополневшая, она оставалась такой же прекрасной, как и ранее. Он тайно, ночью встретился с ней в той самой каморе, стоял перед ней на коленях, целовал руки.

«Кроме тебя, никого не люблю. Ни Констанцию — никого! — признавался ей Лев. — Противна мне дочь Белы. Она на крысу похожа! Но ты верно тогда сказывала: не вольны мы».

Он рыдал, как не рыдал никогда больше, она ласкала его, успокаивала, как ребёнка, затем сказала:

«Ночь сия — наша с тобой. Не будем думать ни о чём».

И снова они творили грех, а потом лежали на соломе, смотрели в оконце на месяц и звёзды, молчали, слыша рядом дыхание друг друга, и знали, чуяли оба: эта их встреча — последняя.

Утром князь Даниил вызвал сына к себе в палату и строго отчитал: «Констанция жалуется — небрежёшь ею. Знаю, сын — любишь другую. Но князь ты, а князю так негоже. Забудь про Марью. Грех то. Тётка она те родная».

Лев стоял, опустив голову и краснея от стыда, как нашкодивший школяр. Наконец, тихо пробормотал: «Обещаю тебе, отче, Констанции более не изменю. Клянусь, ни единожды. Но любить её — не полюблю».

«Ну хоть так, сын. Толковню нашу запомни. И слова, сказанные тобою, такожде николи не забывай. Клятву преступать не мочно».

Мария умерла спустя два года. Лев побывал на её могиле в ограде церкви Святого Пантелеймона, обронил слезу и отстранил от себя, словно бы отодвинул в сторону всякие мысли о ней. А сейчас, в Галиче, внезапно налетело вихрем, нахлынуло на него, обожгло огнём то яркое воспоминание.

Он долго сидел на низком стульчике в той самой утлой каморе, смотрел в окошко, видел, как сгущаются сумерки и выплывает на небо жёлтый серп месяца. Такой же, как и тогда.

Ныла спина, болели пораненные персты. Лев повалился на солому, забросил за голову шуйцу, долго лежал, вслушивался в тишину.

Так же шуршали мыши, так же на крепостной стене слышались удары медного била, так же чернела на фоне неба колокольня собора Успения Богородицы. Казалось, вот сейчас раздастся возле его уха её, незабвенной Марии, жаркий шёпот: «Ну, раздевайся же вборзе. Не тяни! Горю я вся».

И прохладные пальцы обоймут, стиснут его стан, и распущенные чёрные волосы её будут щекотать его грудь.

Но нет — прошло, минуло, истаяло всё.

Скупая слезинка скатилась и утонула в бороде. Осталась только тихая грусть и глухие старческие вздохи.

«Её давно нет на белом свете. Скоро, верно, и мой час пробьёт».

Верить в это не хотелось.

Но хватит, хватит воспоминаний! Заутре — ловы, долгая тряска в седле, надо отдохнуть, чтобы спина не разболелась.

Лев решительно поднялся, стряхнул с кафтана солому и распахнул дверь в каменный переход.

75.

Ветхий княжеский дворец в Галиче, возведённый без малого полтора века назад, украшенный каменной резьбой, подведённый киноварью, со столпами и гульбищами, со свинцовыми кровлями, с теремными башнями, пристроенными по углам, не раз подвергался основательным переделкам. Здесь когда-то в роскошных палатах сиживал великий Ярослав Осмомысл, позже вершил суд дед Льва, могучий десницей и умом, гордый Роман Мстиславич. Помнили стены старого дворца и венгерского воеводу Бенедикта Бора, жестокого насильника и убийцу, и надменных польских панов, и монгольское разорение, и черниговских князей Игоревичей, казнённых самовластными боярами.

Дворец со временем обрастал новыми постройками, он изобиловал крутыми кривыми спусками, узкими лабиринтами, подземельями, в которых всякий человек мог легко заблудиться, потайными дверями, ходами, глубокими нишами. И всюду веяло стариной, древностью, в переходах пахло плесенью, в тёмных углах гроздьями висела паутина.

Один только старый управитель дворца Гремислав, древний старец с бородой до пупа, помнивший ещё Мстислава Удалого и казнённых Игоревичей, безошибочно на память знал любой уголок обширных покоев. В первый же день по прибытии князя он провёл Льва и любопытную девочку — княгиню по запутанной сети горниц, палат и сводчатых каменных переходов.

Они долго шли втроём по длинному теряющемуся в темноте коридору, ведущему из гридницы и сеней в подземелье. Гремислав шагал впереди, неся в руке берестяной факел, Лев осторожно ступал следом, хмуро взирая на камни стены. Елишка не отставала от него, цепляясь за рукав кафтана.

Вот сбоку стена неожиданно оборвалась, на месте её возник чёрный прогал.

— Здесь что, Гремислав? Куда ведёт этот ход? — спросил Лев.

За город, в лес на берегу Ломницы. Путь сей ще при светлом князе Ярославе Осмомысле прокопали.

— Значит, прямо из лесу можно в гридницу проникнуть?

— Двери там есь створчатые, крепкие. А ключ от них — у меня, — отвечал Гремислав, позвякивая тяжёлой связкой. — Не боись, княже. Без моего ведома ни едина душа во дворец не проберётся.

— А прямо если идти? Куда придём?

— Пыточная там. И узилище рядом. Дед твой, князь Роман Мстиславич, бояр крамольных тамо томил.

Елишка сунула любопытный нос в дубовую дверь по правую руку.

Фу! Плесень тут, паутина! Не следишь за домом, боярин! — поморщилась она, тотчас отпрянув.

— Кладовая здесь. Разноличные орудья для пыток хранятся. Ржавеет се добро, опосля князя Романа охотников до его не сыскалось.

Елишка внезапно дико завизжала.

— Да там скелет человечий!!! Лев, я боюсь! — вскричала она. — Уведи меня отсюда!

Лев схватил её, поднял на руки, понёс.

— Успокойся, дурочка! — усмехнулся он. — Мертвецов бояться нечего. Зло только живые творят.

Князь всмотрелся во тьму, но не увидел никаких костей.

— Посвети-ка факелом, Гремислав! Да, а в самом деле ведь, кажется, костяк человеческий. Кто это может быть? И почему не схоронен, как подобает?

Старый управитель, шамкая беззубым ртом, зашептал:

— Проклятое се место, княже! Смрадное место! А кости се — Володислава Кормилитича, боярина галицкого великого. Давнее было дело. Восхотел сей Кормилитич князем стать, воссел на столе галицком. За то заключили его сюда, посадили на хлеб и воду. Отец твой велел вовсе не кормить его. Так и помер коромольник. И иной раз нощью глухой слышно, будто стонет здесь кто, стонет и ругается. И ещё шаги раздаются на полу каменном. То душа боярина по подвалам рыщет, блуждает, упокоенья ищет, да не находит. Вельми прогневил Володислав Господа, преступил бо законы Божьи и человеческие! — Гремислав набожно перекрестился. — А