Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников

свой посох левой рукой и вздымая правую руку, крестил их, вконец потрясённых увиденным, отчего в небе, медном от зноя, обозначился вскоре отчётливо, наверное – от движений руки поэта, растущий в пространстве и уходящий сквозь время, лучистый крест…

В августе поехал я с Костей и Эммой, вместе с сотрудниками научно-исследовательского института, где работала Эмма, в деревню Шамокшу, находящуюся севернее Ленинграда, в лесной глуши, за Лодейным Полем, неподалёку от реки Свири.

Должны были помогать колхозникам в сельскохозяйственных работах.

А пришлось – тушить лесные пожары.

И приключений там было столько, что лучше рассказать об этом как-нибудь потом.

Обо всём, что связано с нашей августовской поездкой в деревеньку северней Питера, и не только об этом, но и о многом другом, – читайте сами, в моей давней, посвящённой Косте Кузьминскому, вошедшей в книгу «Отзвуки праздников», хронике «Шамокша».

(Вспоминаю порой эту Шамокшу.

Как сейчас, её вижу: вот она! – деревянный, древесный, облачный, травяной, торфяной, замшелый, диковатый оплот свободы, а вернее – воли, приволья, широты, глубины дремучей, высоты, за которой – звёзды, красоты, для которой – песни, чистоты, у которой души и сердца молодые наши в високосном году гостили, – остров дальний, укром, покой.

Помню, помню зарю скитаний, помню лето, блаженное, может быть, ну а может, и запредельное, уж во всяком случае – странное, помню дни в июле и в августе и сентябрьские влажные дни, когда жил я, зачем – не знаю, нет, пожалуй – знаю: судьба меня привела сюда, – в Ленинграде.

И жильё моё было – случайным, в высшей степени – алогичным, как обычно – неопределённым, потому что я кочевал, ночевал где придётся, бродяжничал, шёл туда, куда звали, – а зван был я всею богемой питерской.

Конец июля пришёлся на квартиру Кости Кузьминского. Поэт и хранитель стихов приютил меня у себя, по тогдашним меркам – надолго. У него написаны некоторые мои вещи. В его комнате-берлоге чтения стихов и знакомства перемежались, да так, что в итоге всё это сплелось в единый звучащий, состоящий из тысячи нитей, речевой и, конечно же, зрительный, пёстрый клубок – или, это намного точнее, – сияющий энергетический шар.

Это к нему, к Косте, в его арку, над которой красовалась всему Питеру известная надпись «Парикмахерская», прямо под слог «хер», на что, разъясняя кому-нибудь, как его разыскать, непременно указывал, фыркая в телефонную трубку, бородатый, лохматый хозяин в красном своём халате, в его двор, а потом и в подъезд, а потом и в знакомую дверь, чтоб скорей оказаться внутри, в распрекрасной дружеской комнате, торопился я, после вылазок в город, спасаясь от невероятной для этих широт жары, и там действительно было чуть прохладнее, а самое главное – на душе поспокойнее.

Я успел зарасти бородою, и она рыжела, кудрявилась, – и Кузьминский, этак умильно, называл меня Винни-Пухом – или, коротко, просто Пухом, потому что, видать, с бородою моей гармонировал мохнатый коричневый пуловер, который я прихватил с собой – и, как оказалось, не напрасно, потому что очень он пригодился осенью.

Я сдружился с Костей мгновенно. Говорили мы – целыми сутками, и всегда – с неизменной пользой для себя – и для прочих гостей.

Помню, как неохотно собиралась Эмма, Костина жена, ехать со своей организацией, «Ленпроект», на работы в колхоз. Когда же она вдруг предложила нам ехать вместе с ней, и мы сразу же согласились, она прямо на глазах у нас воспрянула и расцвела.

Первого августа мы выехали – весёлой компанией, в большом автобусе, – из раскалённого города.

Поэму – если эту композицию можно так назвать – писал я позже, в семьдесят третьем году. Выразил по возможности, насколько воспринял, своё ощущение Ленинграда летом и Севера, который мне, человеку южному, был внове.

А деревенька оказалась на поверку – славной.

И вещь моя – действительно хроника.

Было несколько изб – улица.

Была речушка Шамокша, впадающая в Свирь.

В Шамокше, холодной, с запрудами и ключами, купались мы постоянно – спасались от жары и просто закалялись.

Водился в ней этакий червяк, весьма опасный, называемый «конским волосом». Он способен был, проникнув через поры в коже прямо в вены, поселиться там и питаться кровью, от чего животные хирели, хворали. Случалось, что, заболевали и люди. Бывают ведь такие создания природы! Я и сам, чуть зазевавшись, задержавшись буквально на минуту в воде, вытаскивал, бывало, из ноги уже присосавшегося, юркого, вёрткого, скользкого червячка, с виду действительно напоминавшего толстый волосок. Спасение от него было – в движении.

Широкую реку Свирь переплыл я ночью туда и обратно. Течение, неожиданно мощное, сносило меня далеко в сторону, но я был упрям и боролся с ним. Посверкивая бортовыми огнями, шли, никуда особо не торопясь, мимо меня речные суда. На берегу мы жгли костры. Вот я и ориентировался – на свет вдали, на пламя костра. И всё обошлось. Доплыл. Сам себе лишний раз доказал, что способен совершать поступки.

Были там, на колхозных работах, интересные люди – архитекторы, художники; были увлекательные разговоры, всякие полезные наблюдения.

Был густой, настоящий, дремучий, уходящий на все четыре стороны света, лес, видение смутное, с вековыми деревьями, со стволами замшелыми, с отчуждённо молчащими, дикими чащами, с полянами, солнцем залитыми, с ознобом в тени, с диковинами, впервые мне открывающимися, с тропинками, вкось уходящими куда-то, с грибами и ягодами.

Было огромное, поперёк себя шире, поле, где сельские люди, привычные к трудам подобного рода, будто стольный град возводили с небывало высокими башнями, с прибаутками, шутками, песнями, быстро, дружно, умело, споро воздвигали большие стога.

Потом оно, это поле, как-то сразу вдруг загорелось, и три дня мы тушили, отчаянно, упорно, целенаправленно, уж как умели, как получалось, и всё же, как мне теперь думается, обречённо как-то, понимая, конечно, ну хотя бы догадываясь, что напрасно мы всё это делаем, но зато и на каком порыве, с каким подъёмом тушили невероятный пожар, начавшийся оттого, что медленно тлеющие где-то там, неглубоко, под слоем почвы и травы, торфяники, находившиеся повсюду, словно прорвало изнутри, огонь вырвался наружу, всё в округе тут же воспламенилось – и всё совершенно так и сгорело.

Помню, как на попутных машинах, с наспех вымытыми бидонами из-под молока, съездили мы в Лодейное Поле, в первом попавшемся магазинчике наполнили свои бидоны бормотухой, дешёвым, ужасным по своему качеству, пойлом, вроде креплёного вина, для крепости настоянным ещё, как поговаривали, на махорке, – и с этой-то бормотухой, приобретённой для поддержания боевого духа, ринулись поскорее обратно, тушить пожар.

Шли