Семья Тибо.Том 1 - Роже Мартен дю Гар

— Кладбище слева, вдали от селения. Вон за теми тополями. Подожди, сейчас увидишь… По деревне езжайте рысью, — велела она кучеру, когда они поравнялись с первыми строениями.

В глубине дворов, заросших травой, прятались белые домишки в темных разводах, под соломенными кровлями, светлыми пятнами мелькая между стволами яблонь; ставни были закрыты. Проехали мимо зданьица, крытого шифером и стоявшего между двумя тисовыми деревьями.

— Мэрия, — восторженно воскликнула Рашель. — Ничего не изменилось. Тут составлялись все акты… А вон там, видишь, позади и жила кормилица. Славные люди. Они отсюда уехали, а не то бы я зашла к ним, обняла бы старушку… Знаешь, я как-то здесь погостила; когда приехала, меня устроили тут у одних людей, — у них нашлась для меня койка. Вместе с ними я столовалась, хохотала над их говором. Они смотрели на меня как на диковинного зверя. Кумушки таскались ко мне, когда я еще была в постели, — поглазеть на мои пижамы. Просто невероятно, до чего здесь народ отсталый! Но люди все славные. Все они тут так душевно ко мне отнеслись, когда малютка умерла. Потом я им послала всякую всячину: засахаренные фрукты, ленты на чепцы, спиртные напитки для кюре. — Она снова встала. — Кладбище там, за холмом. Вглядись-ка получше, тогда увидишь могилы в ложбине. Ну-ка, приложи руку: угадай, отчего у меня так сердце колотится! Я всегда боюсь, что не найду бедненькую малютку. И все оттого, что мы не пожелали оплатить место навечно; в здешних краях, — все тут нам об этом толковали, — это не принято. И все же я наперекор себе всякий раз, как приеду, думаю: а вдруг они ее вышвырнули? Ведь были бы вправе, сам понимаешь!.. Остановитесь вот тут, у дорожки, старина; пешком дойдем до входа… Пошли, пошли живее.

Она выпрыгнула из экипажа и побежала к решетчатой калитке, распахнула ее, исчезла за пролетом стены и чуть погодя снова появилась, крикнув Антуану:

— Она здесь, по-прежнему!

Солнечные лучи били ей прямо в лицо, и выражало оно одну лишь радость. Она вновь скрылась из вида.

Антуан нашел ее. Она стояла с независимым видом, подбоченясь, перед клочком земли, покрытым бурьяном и вклинившимся в угол между двумя стенами: обломки ограды торчали из зарослей крапивы.

— Она по-прежнему здесь, но в каком все виде! Ох, бедненькая моя девочка! Нечего сказать, хорошо они содержат твою могилку. А ведь я им посылаю двадцать франков в год, чтобы о ней пеклись. — Затем, обернувшись к Антуану, сказала как-то неуверенно, словно просила извинить ее за причуду: — Сними, пожалуйста, шляпу, котик.

Антуан покраснел и сбросил шляпу.

— Бедненькая моя доченька, — вдруг сказала Рашель. Она оперлась на плечо Антуана, глаза ее наполнились слезами. — И подумать только, что я не была с ней в ее смертный час, — шепнула она. — Приехала слишком поздно. Ангелок, просто ангелок; личико бледное… — И, вытерев глаза, она неожиданно улыбнулась: — В странную я тебя вовлекла прогулку, верно? Дело давнее, а все же за сердце берет, ничего не поделаешь… К счастью, работа тут найдется, а работа мешает думать… Пойдем же.

Пришлось вернуться к экипажу и, отказавшись от помощи кучера, перетащить на кладбище свертки, которые Рашель, встав на колени в траву, пожелала распаковать сама. Она не спеша разложила все на соседней плите — лопату, садовый нож, деревянный молоток, объемистую картонную коробку, в которой был венок, унизанный белым и голубым бисером.

— Теперь понимаю, почему так тяжело было, — с усмешкой заметил Антуан.

Она живо вскочила:

— Помоги-ка мне, полно ворчать. Сними пиджак… Ну-ка возьми нож. Надо срезать, вырвать сорняк — он все заглушает. Видишь, под ним показались кирпичи, которыми обнесена могилка. Невелик был у бедняжки гробик и не тяжел!.. Дай-ка сюда: это все, что осталось от венка! Надпись поистерлась: «Нашей дорогой дочке». Его принес Цукко. Тогда я уже с год, как от него ушла, но все же уведомила его, понимаешь? Впрочем, он поступил надлежащим образом — явился, был в траурном костюме. Ей-богу, я ему обрадовалась — хоть не одна была на похоронах… Глупо мы устроены… Постой: вот это крест. Подними-ка, мы его сейчас поставим покрепче.

Раздвигая траву, Антуан вдруг почувствовал волнение: сначала он не заметил всей надписи: Роксана-Рашель Гепферт. Первое слово стерлось, и он прочел только имя своей подруги. И он погрузился в раздумье.

— Ты что же! — воскликнула Рашель. — За работу! Начнем отсюда.

И Антуан рьяно взялся за работу: он ничего не делал наполовину. Засучив рукава, он орудовал ножом и лопатой и вскоре взмок от пота, как чернорабочий.

— Передай-ка мне венки, — попросила она, — я их тем временем протру… Эге, да одного недостает. Вот так штука! Самого красивого — от Гирша. Из фарфоровых цветочков. Нет, право, это уже слишком.

Антуан, забавляясь, следил за ней глазами: без шляпы, волосы, сверкающие на солнце, растрепаны, губы кривятся раздраженно и насмешливо, юбка поддернута, рукава закатаны по локоть, и она снует туда и сюда по участку, обнесенному оградой, осматривая каждую могилу, и в ярости ворчит:

— Попомню я вам это, черт бы вас взял, жадюги!

Вернулась она обескураженная:

— Я так им дорожила! Они, вероятно, понаделали из них брелоки. Знаешь, народ тут такой отсталый… Впрочем, — продолжала она, успокоившись как по мановению волшебной палочки, — я там обнаружила желтый песок, он нам все скрасит.

Понемногу место, где была погребена девочка, становилось иным: крест подняли, вбили в землю ударами деревянного молотка, и он теперь возвышался над прямоугольником, обложенным кирпичами, где не виднелось ни былинки, а узкая, посыпанная песком дорожка, что вилась вокруг, довершала все, создавая впечатление, будто могилку усердно содержат в порядке.

Они не заметили, как небосклон заволокло тучами, и первые капли дождя застигли их врасплох. Над долиной собралась гроза. Под свинцовым небом камни, казалось, стали еще белее, а трава еще зеленее.

— Поспешим, — крикнула Рашель. Она оглядела могилу с материнской улыбкой, прошептала: — Мы неплохо поработали, совсем как палисадник около дачи.

Антуан приметил ветку, свисавшую с розового куста, растущего в углу, между стенами, а на ней цвели, покачиваясь на ветру, две розы с шафраново-желтой сердцевиной. И ему захотелось сорвать их, оставить на прощанье маленькой Роксане. Но его остановило чувство такта: он предпочел, чтобы такой романтический жест сделала сама мать, и, сорвав цветы, протянул их Рашели.

Она их взяла и торопливо приколола к корсажу.

— Благодарю, — произнесла она. — Но пора удирать, а то шляпка у меня испортится. — И она побежала к экипажу, не оглядываясь, обеими руками придерживая юбку, которую уже хлестал дождь.

Кучер тем временем успел выпрячь лошадь и укрылся вместе с ней между кустами живой изгороди. Антуан и Рашель нашли прибежище в самом экипаже под поднятым верхом и натянули на колени тяжелый фартук, от которого разило заплесневелой кожей. Она смеялась — ее забавляло, что так неожиданно налетела гроза, радовало, что долг выполнен.

Ливень был мимолетным. Дождь затихал; тучи мчались на восток, и вскоре в небе, очистившемся от испарений, вновь проглянуло заходящее солнце, сиявшее ослепительно. Кучер стал запрягать. Ватага мальчишек гнала мимо них стадо мокрых гусей. Младший, малыш лет девяти-десяти, взобрался на подножку и звонко крикнул:

— Что, хорошая штука любовь, господа? — и убежал, стуча деревянными башмаками.

Рашель расхохоталась.

— И это отсталый народ? — заметил Антуан. — Молодое поколение подает надежды.

Но вот экипаж запрягли, можно было трогаться. Однако к поезду в Кодбеке они уже опаздывали, пришлось держать путь прямо на ближайшую станцию железнодорожной магистрали: Антуану не хотелось, чтобы его заменяли в больнице в понедельник утром, поэтому в Париж ему надо было вернуться ночью.

Сделали остановку в Сент-Уан-ла-Ну, чтобы пообедать. В харчевне было полно охотников пображничать в воскресный вечер. Поэтому еду им подали в комнате позади зала.

Обедали молча. Рашель больше не шутила. Сидела, задумавшись; вспоминала, как ее привезли сюда в день похорон в этот же час, точно в таком же экипаже, быть может, в том же самом, только была она тогда со своим певцом. Особенно ей запомнилась ссора, вспыхнувшая почти сразу между ними, запомнилось и то, как Цукко бросился на нее, ударил по щеке, вон там, перед хлебным ларем, и как она снова отдалась ему в тот же вечер в одной из комнат этого постоялого двора, и как потом целых четыре месяца она снова терпела все его сумасбродные, грубые выходки… Впрочем, она не питала к нему злобы, и даже сегодня вечером к воспоминанию о нем, о пощечине примешивалось что-то чувственное. И однако она остерегалась — не рассказывала Антуану об этой истории. Никогда она откровенно не признавалась ему, что тенор избивал ее.