ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

— Кончится все тем, старая блядь,— сказал Эверштейн,— что ты сейчас пойдешь к себе в избу и там останешься, и скажешь мне спасибо за то, что я тебя не шлепнул, как собаку. В метафизические прения он со мной будет тут входить, Лоханкин фигов. Я тебе не интеллигенция, понял, сопля зеленая? Я твою интеллигенцию на очке видал. И место ваше будет теперь на очке, интеллигенция сраная. Увижу, что детей у себя собираешь,— самого выгоню, дом попалю. Разводить мне тут антимонии. Пшел!

Учитель встал и бочком вышел, избегая поднимать глаза. Некоторое время Эверштейн молча курил, возвращая себе утраченное душевное равновесие. Смешно, в самом деле. Кто смеет давать мне советы? Несчастный отпрыск народа, умеющего только запрещать? Ведь они любой свой успех использовали только для самоистребления; ведь вся их программа — возьмем власть и расстреляем! Ничего другого не надо — только расстрелять врагов, и сразу же наступит благоденствие; а врагов они наживать умели, это точно! Впору нам поучиться. Нет врага — сделаем, воспитаем, под пыткой заставим признаться, что враг! И представитель этого народа — слабый, болезненный, хилый представитель, но терпели же его, не убили, не попался на зубок к своим!— будет мне тут рассказывать про непобедимость этой земли. Они думают, что эта земля покорится только им, слушается только кулака и сапога — ничего, мрази. Бывает другой кулак и другой сапог… Он выбросил окурок и улыбнулся. Надо было срочно войти в образ весельчака, своего парня,— следующим на прием был у него назначен местный хулиган Паша Звонарев.

— Здорово, Паша!— произнес Эверштейн, когда в дверь просунулся ладный, гладкий Паша. Паша после каждого движения делал любующуюся паузу: вошел, полюбовался тем, как вошел, прикрыл дверь, полюбовался тем, как прикрыл. Отошел, еще полюбовался. Он был то, что называется справный: классический варяг с его белокурой варяжской красотой, которую ни с чем не перепутаешь. Баской, басковитый. Другим варягам при хазарском приближении стоило бежать, потому что хазары, по слухам, с ними не церемонились. Эти слухи были так устойчивы, что хазарам даже и не нужно было проявлять особенного зверства — варяги разбегались сами, и только коренное население встречало захватчиков спокойно, привычно. Однако Паша Звонарев, истый варяг, никуда не убегал — он не первое нашествие переживал и отлично знал, что такие, как он, будут нужны всегда. В этом и заключался ответ на вопрос: что будут делать хазары с варягами, если победят. Варяги, например, взяли бы да выгнали всех хазар, как они это часто и делали. Но хазары до такого примитивного варианта не опускались, о нет.

Варяги — народ простой, и хазары им, так сказать, глаза кололи. Варяги не переносили никакой конкуренции, поскольку где конкуренция — там прощай воинская дисциплина, основанная на железной безальтернативности. Хазары являли абсолютно иной случай. Им всегда был необходим наглядный, готовый для демонстрации враг: не хотите по-нашему?— отлично, будет по-ихнему. Основой хазарской тактики как раз и было это бесстрашие перед поверженным врагом: ни в коем случае не изгонять, держать для самоутверждения от противного. Варяги для этого годились идеально: грубые, прямолинейные любители расстрелов перед строем проигрывали адептам общечеловеческих ценностей в глазах любого сообщества. Совершенно ведь необязательно было заявлять во всеуслышание, что общечеловеческие ценности действительны для всех, кроме избранных: в своем кругу хазары, естественно, называли эту идеологию растлительской и следовали совершенно другим правилам. Но чтобы окончательно убедить всех, будто общечеловеческое — единственная альтернатива зверскому, следовало вырастить действительно хорошее, грамотное зверство; и потому немногие продвинутые варяги, вроде Паши Звонарева, отлично понимали, что им при хазарах ничего не будет. Раньше они били и насиловали из любви к искусству, а теперь — ради наглядной агитации, да еще и за общечеловеческие деньги; вот, собственно, и вся разница. Это все равно как если б при немецкой оккупации несколько комиссариков были оставлены комиссарить для скорейшего привлечения населения к немецкому порядку — но немцы были ребята плоские, где им дотумкать.

— Доброго здоровьичка,— приветно поздоровался Паша и протянул Эверштейну ладошку дощечкой. Эверштейн ладошку пожал, неприятно дивясь ее шершавой твердости.

— Как спали-почивали?— заговорил Паша округлым, ладным говорком.— На пуховой-то подушечке больно хорошо: ровно как бы мамка тебя в люльке укачивает! Сладко эдак дремлется. Каково кушали?

— Не жалуемся, не жалуемся,— тем же говорком ответил Эверштейн.— У вас-то самих каких жалоб нет ли? Не забижают ли наши солдатики, не утесняют ли законные власти?

— Никак нет-с, никаких жалоб не имеем, хозяйским доглядом оченно довольны,— ласково рапортовал Паша.

— А скажи, Паша, не странно ли тебе, русскому человеку, что вдруг развелось столько ЖДов?— прямо спросил Эверштейн.— Ведь они вас, русских людей, споить могут, очень свободно. Ась?

Паша уже просек, как его, русского человека, будут сейчас использовать, но для порядку выразил изумление.

— Да это как же-с, как же такое возможно-с?— расшаркнулся он.— Веселие Руси есть пити, не можем без того писати!

— Э, нет. Это ты мне не вкручивай. Нешто стали бы на Руси пить, кабы не ЖДовские шинки?— тем же дурашливым распевом принялся уговаривать Эверштейн.— Энто все мы, сердешные.

— Точно вы?— как бы в недоумении спросил Паша.

— Дык! И я больше скажу тебе, Паша. Ежели бы ты и остальных подсобрал, да напомнил бы им, откуда пошло главное зло, иродище хазарское,— то это и было бы самое что ни есть благое дело. Ась?

— Да ведь ежели мы вас, пожалуй, побьем,— рассудительно заговорил Паша,— то вы нас теперь, пожалуй, убьете!

— Отнюдь нет,— еще ласковей сказал Эверштейн.— Вы надобны. Вы разбойнички лихие, люди удалые, ушкуйные. Что ж дух томить, в затворе перепревать? Вам надобно разгуляться, раззудеться, потешить силушку. Конечно, времена таперича не прежния, так что вы особо-то, голуби мои соколы, не ушкуйтеся. Слегка тушуйтеся. Но пошумливайте, пошумливайте. Иначе оккупационная власть обнаглеет уже совершенно. Со своей же стороны могу пообещать вот это,— и Эверштейн вручил Звонареву стилизованный кожаный кошель с червонцами.

— Без, говорите, членовредительства?— с некоторым злорадством поинтересовался Паша.

— Без, говорю,— кивнул Эверштейн.— А то ведь и мы членовредить можем, ай не слышали?

— Так-то оно так,— сказал неисправимый варяг, быстро переходя с дурашливого на общечеловеческий.— Однако мировому сообществу, как могу наблюдать, сейчас не очень-то до вас, милые, да и не до нас, сирых. Так что ежели что вдруг ненароком того-сего случится, то и жаловаться будет особенно некому. Я хоть и коллаборационист беспринципный, вырожденец алчный, а все ж таки варяг природный, и если мы вас, хазарские морды, чуток пощиплем на оккупированных территориях — война нам все это дело спишет, не находите?

— А мировому сообществу, думаешь, теперь без разницы?— подначил Эверштейн.

— Точно так и думаю-с, ваше препархачество. Ежели бы оно не так, все мировое сообщество давно бы уже тут кучковалося, нашей землей наслаждалося, трудовым нашим потом питалося. Но поколику мы более никому не надобны, а место наше пропащее, погиблое, то и мировому сообществу до всего тут делающегося никакого дела более нет, ему бы с муслимами разобраться. Надоели вы, скажу, всему мировому сообществу по самое не могу, оттого и каганата вашего никто уже не спонсирует, и нет более никакого каганата, если начистоту. Ась?

— И то резон,— легко согласился Эверштейн.— На черта нам теперь каганат, когда мы на свою землю вернулись?

— Ну, какая она вам своя, про то мы хорошо знаем,— мрачно заметил Звонарев.— И ты смотри у меня, рожа хазарская, не бери на себя много, а то покоцаю. Будешь руководить патриотическим движением — так в тыкву дам, что семечки посыплются. Патриотическое движение есть самочинный порыв народных масс, а не хрен хазарский обрезанный. Понял ли?

— Как не понять,— слаще сахару осклабился Эверштейн и вытащил второй кошель.

4

— Ты здесь?— осторожно спросил Волохов.

Женькин мобильный весь день не отвечал, но он все равно отправился в баню в условленный час — мало ли, не могла ответить ему прилюдно… В конце концов, если бы у нее что-то случилось, она бы просто отключила телефон, и все. А тут гудки. Надо идти.

— Да-да, милый,— ответил визгливый глумливый тенорок.— Я здесь, я вся твоя!

Волохов включил фонарь. К чертям безопасность, все равно уже накрыли. Тенорок был ему смутно знаком. Прямо на лавке, поблескивая очками и лысиной, сидел и широко ему улыбался Константин Гуров собственной персоной.