Воспоминания - Ю. Бахрушин

— Ну, теперь веди меня в свою комнату, надо надеть маскарадный костюм и елочные украшения.

Спустя некоторое время он вошел в сверкающем камергерском мундире и «во всей славе» своих орденов.

Кстати, недавно мне пришлось побывать в Оружейной палате. В одной из зал я увидал на стояке блестящий придворный костюм. Этикетка на нем гласила: «Камергерский мундир хранителя Оружейной палаты Вл. К. Трутовского». Невольно мне вспомнился памятный день 25 ноября 1913 года…

Около двух было массовое нашествие корреспондентов. Устраивать и обслуживать их пришлось мне. К половине третьего стали съезжаться остальные члены совета. Вся в белом, величественная и вместе с тем застенчивая, приехала?. Н. Ермолова, с нею массивный А. И. Южин, во фраке и орденах, кн. Щербатов в нелепых ботфортах и придворном егермейстерском мундире, весь сморщенный и взъерошенный маленький старикашка академик?. Е. Корш, снобистый, скучающий и ко всему равнодушный И. А. Бунин. Последними в прихожую вошли В. И. Немирович-Данченко и К. С. Станиславский, Немирович-Данченко у нас бывал часто, но Станиславского вне сцены я увидел впервые. Помню, меня поразил чисто гротесковый контраст их фигур. Отсутствовали только двое — Федотова по болезни и Мамонтов, который, как бывший осужденный, постеснялся приехать.

Собравшиеся сидели в гостиной и вели случайные разговоры. Пробило три часа. Вел. князя не было. Волнение отца достигло наивысшей точки — ему уже мерещился срыв заседания и неловкое положение, в которое он попал по отношению к собравшимся. Прошло десять минут. Вдруг раздался звонок в парадную и зычный и вместе испуганный голос полицейского пристава: «Едут!»

Через минуту в переднюю быстрыми шагами вошел мужчина лет пятидесяти, высокого роста, в генеральской шинели. В. А. Рышков, как служащий Академии, сошел вниз в переднюю и подал ему портфель с напечатанным текстом речи. Отец, как еще не служащий Академии, но хозяин дома, сошел вниз только до половины лестницы. Мать, сестра и я стояли наверху. Раздевшись, Константин Константинович стал быстро подниматься по лестнице и, поравнявшись с отцом, взял его под руку. Всходил он странно — ступал иной раз через ступеньку, но обязательно подтягивал отстающую ногу к ступившей вперед. Рана, полученная чуть ли не под Плевной, давала о себе знать всю жизнь.

Поздоровавшись с нами, он по предложению отца прошел в его кабинет. Отец стал докладывать ему порядок заседания. Вел. князь почти его не слушал и все время прерывал вопросами и замечаниями: «Чьей кисти картина? А что это такое? Откуда это у вас?» и после конца доклада отца он обратился ко мне с вопросами, где я учусь, интересуюсь ли музеем, кто мой любимый русский писатель. В это время я внимательно рассматривал Константина Константиновича — у него было довольно сухое, властное лицо, очень асимметричное, с явными признаками вырождения. Но стоило ему заговорить, и вся внешняя официальная маска с него спадала, уступая место крайне простому, бесхитростному человеку с очень добрыми и внимательными глазами. Он хорошо, искренно улыбался, но как-то немного печально. Говорил он в нос, несколько нараспев и заметно картавил, но голос был добрый и располагающий к себе. Увидав портрет матери работы К. Маковского, он обернулся к ней и, качнув головой, заметил:

— Нельзя сказать, чтобы художник вам польстил.

Остановившись перед какой-то картиной, изображавшей морской вид, он долго на нее смотрел и в задумчивости произнес:

— Море, море, как я люблю море, но, увы! оно меня не любит! — И потом, обернувшись к нам, с доверительной улыбкой, добавил: — Меня в свое время отец определил на флот — это было в традициях семьи — второй сын шел в моряки, но каждый раз, как я ступал на корабль, даже в безветрие, меня начинало так рвать, что родителям пришлось отказаться от семейных традиций и пустить меня в сухопутную службу.

Увидя закрытую дверь в библиотеку, он с наивным любопытством спросил:

— А что там? Библиотека? А туда можно?

Войдя в комнату, он сразу застыл перед первоклассным портретом Павла I.

— Какой прекрасный портрет прадеда! — с восхищением сказал он и прибавил: — Он, конечно, был сумасшедшим, но, вы знаете, я все-таки его люблю. Какая-то была в нем романтика, стремление не признавать и идти наперекор всем общепринятым придворным порядкам!

Потом, как бы спохватившись, он воскликнул:

— Слушайте, там ведь нас ждут, ведите меня скорее, а то ведь рассматривать интересные вещи и говорить с вами я могу часами!

В гостиной вел. князю были представлены все члены совета, причем с каждым он обменялся несколькими словами. Будучи убежденным поклонником искусства Художественного театра, он особенно тепло поздоровался с К. С. Станиславским.

— Давно я вас не видал, — сказал он, — как вы поседели, совсем белый… Впрочем, это неважно, было бы только сердце молодо!

Константин Сергеевич, как обычно, сконфузился, покраснел и пробормотал что-то, а Константин Константинович уже обратился к Немировичу-Данченко:

— Вас не узнаешь, у вас совсем другая борода. Раньше была такая, — и он сделал движение рукой, как бы расправляя свою бороду на две стороны, — а теперь такая, — за этим последовало движение снизу вверх от подбородка, — не знаю, что лучше? Пожалуй, так солиднее по вашему положению.

Немирович был озадачен, не зная, принимать ли это замечание в шутку или всерьез.

Во время представления Константин Константинович не упускал случая, время от времени, незаметно глянуть на стены, сплошь увешанные картинами.

По окончании этой церемонии все прошли в столовую, за исключением матери, сестры и меня. Перед началом заседания вел. князь обратил внимание на наше отсутствие и спросил отца, сидевшего рядом с ним, почему нас нет. Отец ответил, что, по правилам Академии, посторонние на ее заседания не допускаются.

— Какие же они посторонние? — удивился вел. князь, — Ваша жена и ваш сын — будущие попечители музея, что же касается вашей дочери, то, кто знает, может, и она когда-нибудь станет им тоже.

И, обратись к В. А. Рышкову, просил немедленно пригласить нас. Матери был поставлен стул за общим столом, а мы с сестрой остались стоять в дверях, тем более что мне приходилось все время отлучаться к телефонным звонкам.

После произведенной фотосъемки вел. князь открыл заседание. Его речь носила официальный характер и выражала глубокую убежденность в будущем процветании музея. Затем А. А. Яблочкина зачитала письмо Федотовой, в котором престарелая артистка посылала свое приветствие новому государственному учреждению. После этого выступил?. Е. Корш. В своей речи он говорил о том, что он такой же коренной москвич, как Иван Великий, царь-колокол и царь-пушка, почти столь же древний и что он, как патриот своего города и преданный член Академии, с особой радостью присутствует на зарождении в Москве академического учреждения, которое отныне будет объединять две столицы. Выступивший вслед за ним Южин выразил глубокое удовлетворение тем, что наконец государство признало труд русского актера столь же полезным, как и труды ученого, писателя, художника, и приняло Театральный музей под свое покровительство. От имени города Москвы А. Д. Алферов принес благодарность отцу за то, что по его желанию музей навсегда останется в Москве. Из остальных выступлений запомнилась речь В. И. Немировича-Данченко, указавшего, что русский народ издавна извлекает из недр души таланты, оживляя духовную жизнь родины. В этом велика была роль русского театра, который делал историю, но не думал об истории. Переход музея в собственность государства знаменует собой признание роли театра в создании русской национальной культуры. В заключение говорил М. А. Стахович, и, ссылаясь на право и обязанности членов попечительного совета пополнять музей, просил принять от него в дар неопубликованное письмо Мочалова к С. Т. Аксакову. Он тут же зачитал письмо и передал его отцу.

После окончания всех выступлений наступила очередь отца отвечать на речи присутствовавших. Он необычайно волновался. Лист с написанной речью дрожал в его руке. Он побледнел и говорил не своим голосом. Когда он дошел до слов «когда во мне утвердилось убеждение, что собрание мое достигло тех пределов, при которых располагать его материалами единолично я уже не считал себя вправе, я задумался над вопросом — не обязан ли я, сын великого русского народа, предоставить это собрание на пользу этого народа», — он вдруг потерял самообладание и голос его задрожал. В эту минуту он почувствовал, как кто-то схватил и крепко сжал его руку под столом. Он не сразу сообразил, что это был вел. князь, но это рукопожатие помогло ему овладеть собой и дочитать свою речь.

После окончания заседания все прошли вниз и начался осмотр музея. А я быстренько собрал бумажки, лежавшие перед каждым, с их заметками и храню их до сих пор.