Прекрасная Катрин - Жюльетта Бенцони

Он был здесь, рядом, и все для нее потеряло значение, все исчезло: и эта комната, где она погибала от тоски, и Готье, и Сара, и шотландец, и даже тело мертвой соперницы. Ничего не было, кроме него! Кроме этого человека, которого она любила больше жизни.

Она хотела броситься к нему, обезумев от счастья, как совсем недавно обезумела от горя, и уже раскрыла ему объятия, но он и на этот раз остановил ее.

– Нет, любовь моя… не подходи ко мне! Ты не должна ко мне прикасаться! Господа, прошу вас оставить нас одних. Благодарю вас всех за то, что вы сделали.

Кеннеди снова коснулся пола перьями своего берета, а Готье, преклонив одно колено, устремил свои серые глаза на бесконечно грустного рыцаря, которого только теперь признал своим сеньором.

– Мессир Арно, – сказал он, – вы свершили суд. Простите, что посмел усомниться в вас. Отныне я ваш слуга!

– Спасибо! – горько промолвил Монсальви. – Но служба твоя будет недолгой. Мне жаль, брат, что не могу больше подать тебе руки.

Кеннеди и Готье вышли, Сара ушла еще раньше, чтобы заняться Мишелем, которого доверила бабушке. Катрин и Арно остались одни. Молодая женщина пожирала мужа глазами.

– Почему, – спросила она сдавленным голосом, – почему ты говоришь, что я не должна к тебе прикасаться? Что означала эта отвратительная комедия? Зачем ты хотел уверить меня, что любишь женщину, которую ненавидел? Зачем заставил меня так страдать?

– Я должен был это сделать. Мне надо было любой ценой освободиться от твоей любви… ибо я не имею права любить тебя, Катрин… но никогда еще я не любил тебя так страстно!

Она закрыла глаза, наслаждаясь божественной музыкой этих слов, которых уже не чаяла услышать. Всемогущий Господь! Милосердный Господь! Он по-прежнему любил ее! Его сжигала та же страсть, что пылала и в ее душе! Но зачем тогда он говорит все эти странные вещи? Зачем хотел освободиться от любви? Зачем так упорно избегал ее? Кат-рин чувствовала, что настал миг, когда она узнает тайну, мучившую ее столько дней… И эта тайна заранее ужасала молодую женщину, которая начала дрожать, словно оказавшись перед разверстой пропастью.

– Ты не имеешь права любить меня? – повторила она с усилием. – Но что же мешает тебе?

– Болезнь, которая сидит во мне, дорогая! Болезнь, которую я хотел утаить от тебя, ибо больше всего боялся вызвать у тебя отвращение. Но я понял, что ненависть твоя страшит меня еще больше. Когда ты сказала, что уедешь… что вернешься к прежней любви, мне стало так страшно! Знать, что тебя обнимает другой… что другому принадлежит твое тело, представлять себе, как он целует тебя и ласкает… это были адские муки! Я не мог этого вынести. Лучше уж было вернуться, лучше было признаться тебе!

– Но в чем? Во имя любви к Господу, во имя любви к нашей любви говори, Арно! Я все смогу вынести, лишь бы не потерять тебя!

– Ты уже потеряла меня, Катрин! Во мне сидит смерть, и сам я уже наполовину мертв.

– Что такое? Ты сошел с ума? Как ты можешь говорить, что наполовину мертв?

Внезапно он отвернулся от нее, словно не в силах больше смотреть на страдания любимого существа.

– Лучше было бы, если бы я совсем умер. Если бы Господь сжалился надо мной и позволил пасть, как многим другим, на грязном поле Азенкура или под стенами Орлеана…

Катрин, напрягшись как струна, крикнула:

– Говори! Говори же… молю тебя!

Тогда он произнес три слова, всего три ужасных слова, которые будут являться Катрин в кошмарных снах, от которых она станет просыпаться в холодном поту и страшное эхо которых будет заполнять пустоту спальни.

– Я прокаженный… ПРОКАЖЕННЫЙ!

И повернулся к ней. Никогда еще он не встречался с таким горем. Она закрыла глаза, но слезы медленно поползли по смертельно бледному лицу. Выпрямившись около своего кресла, она поднесла обе руки ко рту, словно желая задушить крик, и, казалось, ее удерживает на ногах какая-то чудесная сила, иначе она давно рухнула бы, сраженная жуткой тайной. Он инстинктивно протянул руки, чтобы подхватить ее… но тут же опустил их. Им было отказано в этой последней радости: плакать в объятиях друг друга…

Катрин тихонько постанывала, как затравленная лань, потерявшая надежду на спасение, и он услышал, как с губ ее слетали еле слышные слова:

– Это невозможно! Невозможно!

В небе звонко вскрикнула птица, и вместе с этим радостным щебетаньем в комнату словно ворвалось дыхание жизни. Молодая женщина открыла глаза. Арно, который с замиранием сердца ждал ее взгляда, увидел, что в нем нет ни ужаса, ни отвращения, а только одна бесконечная любовь. Прекрасные губы раскрылись в ослепительной улыбке.

– Что с того! – произнесла она с глубокой нежностью. – Сколько раз подстерегала нас смерть за эти годы! Не все ли нам равно, в каком обличье она явится? Твоя болезнь станет моей: если ты прокаженный, значит, я стану прокаженной! Куда пойдешь ты, туда пойду и я. Что бы ни ожидало нас, мы должны быть вместе! Ты и я, Арно, мы должны быть вместе навсегда… изгнанные, отверженные, проклятые, преданные анафеме, но неразлучные!

Красота ее, одухотворенная любовью, была так ослепительна, что Арно в свою очередь зажмурился и не увидел, как она, раскрыв объятия, бросилась к нему. Только когда она обхватила его за шею, он очнулся и хотел отстранить ее, но она лишь сильнее прижалась губами, обрекая на ужасающие и восхитительные страдания, ибо он понимал, что это счастье даровано ему в последний раз.

– Родная моя, – промолвил он слабым голосом, – это невозможно! Если бы мы были одни, я уступил бы голосу эгоистичной страсти, я унес бы тебя в такие пустынные, удаленные края, что никто не отыскал бы даже наших следов. Но мы не одни, у нас ребенок. Мишель не может остаться без опоры в этом мире.

– У него есть бабушка!

– Она стара, слаба и сама нуждается в поддержке. Она ничем не сможет помочь ему, и ей остается только оплакивать наше несчастье. Ты теперь последняя из Монсальви, Катрин, ты единственная надежда нашего рода. Ты сильная, смелая… Ты сможешь защитить сына, ты поднимешь из руин Монсальви.

– Без тебя? Никогда я не смогу этого сделать. И что будет с тобой?

– Со мной?

Отвернувшись, он отошел к открытому окну и посмотрел на долину, расцветающую под весенним солнцем, а затем протянул руку, показывая на юг.

– Там, – сказал он, – на полдороге между Карлатом и Монсальви, монахи Орийяка возвели убежище для тех, кто станет отныне моими братьями. Когда-то прокаженных было много, сейчас осталось лишь несколько человек. Ухаживает за ними брат-бенедиктинец. Туда я и отправлюсь.

Сердце Катрин болезненно сжалось.

– Ты пойдешь в лепрозорий? Ты, с твоей… – Она не договорила: с твоей гордостью, смелостью, силой… Неужели он, в ком всегда было столько жизни, кто так страстно любил сражения, кто готов был штурмовать само небо, неужели он обречен на медленную смерть, худшую из всех смертей? Она не сказала этого, но Арно все понял и нежно улыбнулся ей.