Комендантский час - Олекса Гуреев

(Еще в ноябре прошлого года все излишки патоки в Киеве по приказу немецкого командования были отобраны для кормежки немецких лошадей.)

Да, это был единственный выход — продать Буланого. Но кому? Как это сделать? Лучше всего было бы, разумеется, отвести его в село, но лошадь не одолеет далекой дороги. Слабая. Раза два Третьяк выходил на Житный рынок, заводил разговор с крестьянами, но покупатель не находился. Люди думали только об удовлетворении самых насущных потребностей. Советовали ему податься в какую-то Литвиновку, где бывают еженедельные ярмарки и где можно что-то купить или продать за деньги.

Однажды после обеда в комнату вбежал Коляра и крикнул:

— Лёнь! Буланый подыхает!..

Вместе тотчас бросились к конюшне. Буланый лежал. Увидев их, сделал слабую попытку поднять голову, но она тут же упала, как отрубленная. Третьяк положил коню в рот кусочек хлеба, но тот уже не мог есть, намертво сомкнул зубы. Лишь глаз, большой, неподвижный, смотрел. Будто конь чего-то ждал от своего хозяина. Может, благодарности за верную службу. Может быть, обнадеживающего слова, что все обойдется и будет хорошо.

Пришли мать и сестры. Все поняли, что Буланый доживает свои последние часы. Во дворе мать тихо сказала:

— Надо его добить, Леня. Пусть не мучается. И у нас будет еда.

Третьяк поежился.

— Я этого не сделаю, мама. Рука не поднимется.

Она смотрела себе под ноги.

— Попроси кого-нибудь.

Коляра со слезами на глазах убежал прочь.

...Сократить Буланому его мучения согласился сосед, грузчик речного порта. Приземистый, с кривыми ногами, как у большинства грузчиков, но сильный. Он пришел с молотом, наточил нож. Вместе с Третьяком вошли в конюшню, и тут, будто почуяв, что приходит его последняя инута, Буланый приподнял голову, заржал...

— Поможешь? — спросил сосед спокойно.

— Нет.

Третьяк стоял во дворе, когда за дверью конюшни послышался удар, потом до него донесся стон, еще удар, и наступила тишина.

41

Весна в этом году медлила. Первая половина апреля, а на дворе крутит метель, снегу навалило столько, что ни пройти ни проехать, морозы достигают девяти — шестнадцати градусов. Похоже на то, что зима взяла реванш после недавнего потепления и теперь не думает сдавать свои позиции. Лишь в конце месяца в природе все круто переменилось. Солнце разорвало пелену туч и пригрело по-весеннему, побежали ручьи, начали набухать на деревьях почки. А там уже и трава, подснежники, крики диких гусей, возвращающихся с юга, на дорогах ветер вздымает первые клубы пыли.

Изголодавшиеся и намерзшиеся за зиму киевляне все же дождались весны, но она не принесла им радости. Почти в каждой семье слезы, горе: началась массовая мобилизация населения для отправки в Германию. Брали неработающих мужчин, бездетных женщин, молодежь. Женщин вызывали повестками через районные управы и полицию, а мужчин хватали прямо на улице или дома и под конвоем гнали на станцию.

11 апреля на первой странице газеты «Нове украiнське слово» было напечатано крупным шрифтом извещение о том, что на площади Богдана Хмельницкого повешены несколько «саботажников» за «откровенно выраженное нежелание ехать в Великогерманию». А чтобы вынудить и тех, кто занят на работе, добровольно соглашаться на выезд, им в эти дни была уменьшена еженедельная норма хлеба. Оккупанты все туже и туже стягивали путы на теле истерзанного Киева, как упыри, упивались его кровью.

Инне не грозила мобилизация, но и ее постигло горе, только иное. Во второй половине апреля арестовали Риту. Когда Инна узнала об этом, придя на работу, она чуть не упала. Вихрем завертелись разные мысли. Нет Риты, единственной подруги. Кто же заменит ее? С кем она встретится завтра, послезавтра, расскажет о своем наболевшем, от кого услышит слово сочувствия? Вновь одиночество, горестное чувство отчужденности от всего окружающего, пустота, в которой задыхаешься без воздуха. И это в условиях оккупации, когда люди так трудно сближаются, больше замыкаются в себе. В лице Риты она потеряла многое, очень многое. Солнышко, которое согревало. Единственную моральную поддержку. Своего человека.

И вдруг — новая мысль, острая как нож. А что сейчас думает Рита о своем аресте? Кто мог донести на нее? Конечно, только ей, Инне, рассказывала она о своей ненависти к фашистам, о желании найти яд, о том, что искала связей с подпольем, только ей читала стихи, посвященные Толе, советскому воину. Значит?.. Инна ужаснулась. Да, Рита наверняка проклинает ее, считает предательницей. «А чем я докажу ей, что она ошибается? — растерянно подумала Инна. — Чем? Как сниму с себя незаслуженное клеймо иуды?» Секретаршу с биржи труда тоже арестовали после знакомства с нею. Что подумают люди, узнав об этом стечении обстоятельств? Будут шарахаться, как от провокаторов. И проклянут...

Придя домой, с плачем бросилась на грудь к тетке Любе, рассказала ей все, все.

— Глупенькая, — развеяла ее сомнения тетка, как всегда спокойная и рассудительная. — Ты же не виновата в аресте той девушки, так зачем же мучаешь себя?

— Но ведь и секретаршу тоже забрали после знакомства со мной...

Тетка и здесь нашла мудрый выход:

— Не бойся, люди чувствуют точно, кто сделал им добро и зло. Доказательство для своего оправдания ищут злоумышленники.

— Но ведь и на слово никому не верят.

— Верно. Слова — полова. Люди чувствуют.

На следующий день Инну уволили с работы. Шеф-повар сказал: «Иди, больше ты нам не нужна». Она не допопытывалась, за что увольняют. Была уверена: за то, что дружила с Ритой.

И вот очередной удар. В начале мая в прессе появилось извещение о том, что в Киеве ликвидированы несколько молодежных подпольных групп. Писалось, что следствие по делу арестованных продолжается и органы безопасности сделают все возможное, чтобы очистить город от любых «подрывных элементов».

Когда Инна прочитала это, в голове молнией мелькнула мысль: «Третьяк арестован». Порвалась последняя ниточка, которая могла связать ее с подпольем. Вспомнила их встречи, неписаный уговор никогда не забывать друг друга. Бывали и дни, когда она искала его, даже приходила на Глубочицкую, смотрела на домик во дворе, на его окна, но войти не осмеливалась — помнила о запрете. Она уже любила этого доброго, мешковатого «извозчика» с Подола, догадывалась, что и он ее любит, одно время, ревнуя его к Вале, пыталась ускорить