Нет имени тебе… - Елена Радецкая

Мне приснился брат, сын моего отца, хотя я даже не думала о нем. Был он маленький, темненький, сморщенный, в общем, вылитая обезьянка, из тех, что работают возле «Диво-острова». С круглыми испуганными глазами, без одежки, он дрожал от холода. Пересилив брезгливость, взяла его в руки, он прижался ко мне и гладил своими тонкими пальчиками по щеке. Пальчики – холодные, а сам очень горячий, наверное, у него была температура. И это был мой брат. Но тут мне сказали, что это не мой брат. Мой – другой, и показали на коляску, в которой сидел толстощекий белокожий карапуз с заячьей губой. Я пригляделась и вспомнила, на кого-то он похож. На портрет сына Врубеля! Мне говорят, нет, это твой брат, а я думаю: это сын Врубеля и умер он во младенчестве, и прижимаю к себе обезьянку.

Очень меня взволновал этот сон. Смысл его темен. Слушаю по радио «Орфей» вальс Штрауса – это золотистое, легкое, прозрачное, шампанское с пузырьками! Пытаюсь придумать, как нарисовать то, что приснилось. А в результате нарисовала другой свой сон, такой.

Опоздала выйти из электрички, выскочила на ходу. Перрон совершенно пустой, а на нем стоит белая квартирная дверь. Почему-то мне туда, хотя ее можно обойти. Дверь закрыта. У нее нет ручки. Я ломлюсь в нее, а она не поддается.

Этот сон хорошо поддается дешифровке.

Потом написала:

Чего я не люблю:

переносить боль

когда страшно

когда темно

холод

ждать

С первого раза получилось больше, чем того, что люблю, а потом я еще добавила:

когда обманывают

неудобную обувь

когда лузгают семечки

мимозу

А второй список вообще получился коротким и придурошным.

О чем я мечтаю:

посмотреть «Семнадцать мгновений весны» и «Жизнь без любви» про Андерсена

попробовать сыр пармезан. Мольер перед смертью потребовал света и сыра пармезан, это были его последние слова

Тут мысли мои иссякли. Это ужасно, но я ни о чем не мечтаю. Так что заголовок списка исправила на «что я хочу» и приписала еще один пункт:

увидеть своего брата

Маловато, конечно, хотений, тем более, не получив этого, я не заплачу. А у Марго, наверное, рулона обоев для списка не хватило бы. Помню, как она твердила:

– Хочу, хочу, хочу!

– Чего хочешь?

– Всего! Всего хорошего.

Это нормально. Это свидетельство аппетита на жизнь.

А что за сыр такой, пармезан? Наверное, хорош с красным сухим вином. Спросила в «Березке». Продавщица даже не слышала о таком.

В конце прошлого года Марго нашла для Юльки хорошую фирму. Там нужно было работать с клиентами, показывать дорогие машины, рассказывать, объяснять, что к чему. Зарплата офигенная даже во время испытательного срока. Что к чему, Юлька освоила мгновенно, а вот фейсом торговать или ножку показать, то есть завлекать клиента, не ее призвание. Рост у нее гренадерский, формы – рубенсовско-кустодиевские. Мы с Марго справили ей костюмчик черный, две белые блузки, туфли и учили ходить на каблуках. Потом отправили на дело. Рабочий день оказался не восемь часов, а почти двенадцать, вернулась она, как дохлая рыба, и мы с Марго отмачивали ей ноги и поили горячим чаем с коньяком. В общем, отработала Юлька с грехом пополам неделю и копец. Она стояла перед нами сгорбившись, развалив ноги на каблуках-ходулях, заливалась слезами и поплыв косметикой. На другой день она сказала мне:

– Эта работа для тебя. Ты у нас и завлекалочка, и сразу видно, интеллигентная. Чего ты сидишь над этими солдатиками, иди зарабатывай!

– Я не завлекалочка. У меня взгляд оценивающий.

– По-твоему, это плохо?

– Это завал. И вообще… Я ужас мира, стыд природы…

Марго толкнула меня на тахту и бросилась щекотать, я визжала, мы гоготали, как сумасшедшие.

– Ты знаешь, что такое каталепсия? – спрашивала Юлька.

– Каталепсия – нет. Я знаю, что такое диарея, – отвечала Марго.

– Это все знают. Понос.

– А что такое анорексия?

– Это когда не жрут?

– Вот я тебе покажу анорексию. – Марго ищет страницу в журнале и показывает скелет, обтянутый кожей.

– О-о-о! – говорит Юлька. Вот бы мне такую анорексию. Только сильно кушать хочется.

Я научила несдержанную на язык Марго выражаться (по системе Ромыча) всякими научными словами. Теперь она говорила «коитус твою мать» и всякое прочее. Она и сама знала много умных слов. Прочла нам очередной самосочиненный стих: «Я сегодня вся в прострации, задолбали мастурбации». А подумав, добавила: «А также эрекции, эякуляции и поллюции».

Неудачи и удачи мы запивали вином и вообще частенько коротали вечера за рюмочкой. И никуда мне не хотелось отсюда уходить. Раза два, еще летом, я навещала Германа, потом был долгий перерыв. Поехала я к нему поздней осенью и нашла на дверях навесной замок, а еще один раз, перед самым Новым годом, опять поцеловала замок. И почему-то я подумала, что Герман уехал в монастырь, хотя он мог просто пойти за продуктами. Мы и раньше, когда уходили, вешали на дверь этот замок. Сказать по правде, не застав Германа, я испытала облегчение. Я боялась, что он совсем плох и общение будет тягостно.

19

Новый год я встречала в большой компании, куда нас привела Марго. Кажется, она нашла жениха, молодого художника, к сожалению, безденежного. Он и внешность ее оценил, и бурную энергию. Его звали Коля, а Марго звала его Николай Иванович. Он смотрел на нее обожающим взором. «Ей-богу, поженятся», – сказала Юлька. И вскоре Коля сделал Марго предложение, а она согласилась. Вот тут мы и загуляли. Наша квартира гудела почище электричек под окнами, и сами мы ходили в гости, в основном, по мастерским художников.

К Арчи мы пришли в его отсутствие. У кого был ключ, не знаю. Шлялись из мастерской в мастерскую, пили, а к ночи оказались на Васильевском острове, на чердаке старой пятиэтажки. Явились сюда затем, чтобы танцевать. Большой подиум действительно напоминал танцплощадку, к тому же здесь стоял магнитофон и валялась куча дисков. Остальная часть огромного чердака была разделена перегородками на отсеки, и мы бесцеремонно шлялись по ним и рассматривали, что там есть. Один отсек можно было бы назвать гостиной. Стеллажи с книгами и альбомами по искусству, низкие лавки, застеленные яркими половиками, столик для кофеепития. Наверху – антресоли, которые служили спальней. Два отсека – мастерские. Одна – для живописи, другая – для графики, с большим столом, над которым нависли мощные лампы, и гравировальным станком, металлическим со здоровым колесом сбоку, наверное, времен Петра Великого. Были еще сортир и душ, маленькие и большие кладовки и свалка похожих на театральные декорации холстин и деревянных конструкций.