Птица малая - Мэри Дориа Расселл

я сумел понять, каким языком следует пользоваться. Эти наши разговоры были для него хорошим подспорьем в овладении языком, и он многое объяснил мне. Вы должны благодарить его. Большую часть того, что я понял во всем происшедшем, растолковал мне именно он. Он очень помог мне.

– И как долго вы пробыли с ним? – спросил Джулиани.

– Точно не скажу. Месяцев шесть–восемь. За это время я изучил к’сан. Жуткий язык. Самый сложный из всех известных мне. Часть общей шутки, наверно, – вдруг ни с того, ни с сего добавил он. После чего поднялся на ноги и стал расхаживать по комнате – дерганый и рассеянный.

– А вы что-нибудь слышали о волне насилия, о которой сообщали У и Айли? – спросил Джулиани, рассматривая его мятущуюся фигуру.

– Нет. Уверяю вас, я находился в почти полной изоляции, могу, однако, предположить, что руна со всем своим творческим началом начали активно разрабатывать предоставленный им Софией тезис, гласящий, что их много, а жана’ата мало.

– У и Айли спрашивали о вас сразу же после того, как Аскама привела их ко двору Супаари, – сказал Джулиани, но тут же остановился, заметив, что Сандос вздрогнул. – Супаари сказал им, что устроил вас другим образом. Как же он выразился? Ах да. Вот: «более подходящим к вашей природе». Можете ли вы сказать мне, почему вас удалили из его двора?

Послышался гадливый смешок.

– А знаете, что я однажды сказал Энн Эдвардс? Бог присутствует как раз в «почему».

Эмилио уже ни на кого не смотрел. Он стоял спиной к ним и смотрел в окно, отводя в сторону газовую занавеску, стараясь не повредить тонкую ткань механизмами своего протеза. Наконец они услышали, как он сказал:

– Нет. Я не знаю, что он хотел этим сказать, разве что подтвердить свою уверенность в том, что поступил правильно.

– В том, что поступил правильно, – спокойно проговорил Джулиани. – И вы не сделали ничего такого, чем заслужили свое изгнание?

– Христе Боже! – Сандос резко повернулся к нему. – Даже теперь? После всего этого?

Он вернулся к своему месту за столом и сел, сотрясаясь от гнева. Заговорил он снова уже очень мягким голосом, явно пытаясь унять ярость, сложив на коленях руки в протезах, глядя в стол:

– В доме Супаари ВаГайжура я занимал положение зависимого калеки. Супаари отнюдь не был легкомысленной личностью. Думаю, что я ему надоел. Или же, овладев английским, он просто почувствовал, что я свою роль учителя чужого языка выполнил, и потому мне следует найти, так сказать, другое занятие. – Он посмотрел прямо на Джулиани. – Моими пожеланиями в области места жительства и деятельности никогда и никто не интересовался. Какие вам угодно слышать подробности?

* * *

ОН СПАЛ, КОГДА за ним пришли, сразу после рассвета. Запутавшись в паутине сна, на первых порах он даже не понял, реальные руки его ухватили или приснившиеся, однако по прошествии некоторого времени он понял, что хватка их нерушима. Потом уже, когда Сандос решил спросить себя самого о том, был ли у него хоть какой-то путь к спасению, он понял все безумие такого вопроса.

Куда он мог пойти? Какое убежище отыскать? Равным образом безумно было и сопротивление, и требования объяснить причины такого обращения. От первого удара весь воздух вылетел из его легких, второй почти лишил сознания. Эффективные посланцы не стали тратить время на избиение. Пока его то волокли, то несли по улицам, он пытался запомнить маршрут и даже понял, что его постоянно влекут вверх. К тому времени, когда они оказались возле дворца Галатна, голова его очистилась и он смог дышать без боли.

Зажав, как в тисках, руки, его провели мимо фонтанов, которые он видел из двора Супаари, и через боковой вход ввели во дворец и далее – по коридорам, стены которых были выложены яркими цветастыми плитками, по полам, выложенным мрамором и яшмой, по внутренним дворикам, под сводчатыми и реберчатыми потолками. Простейшие детали интерьера были позолочены, стены украшены решетками из серебряной проволоки, каждую диагональ подчеркивал своим блистанием самоцвет: изумруд и рубин, аметист и алмаз. Мимоходом он увидел приемный зал поистине храмовой величины, укрытый широким внутренним пологом из желтой, похожей на шелк ткани с фигурами на нем, вышитыми бирюзовыми, карминовыми и ярко-зелеными нитями, с золотой бахромой и кистями. Богатство убранства подчеркивали груды подушек – алых, синих и цвета слоновой кости, мягкая плюшевая ткань была украшена плетением и дорогой каймой.

Комната сменяла комнату, и ни в одной из них не было прямой линии, которой нельзя было изогнуть, ни одной плоскости, остававшейся без узора, ни одного белого пятна, не превращенного в бриллиант. Разукрашенным оказался даже сам воздух… повсюду что-то благоухало сотней неведомых ему запахов и ароматов.

С точки зрения Эмилио, дворец этот представлял собой самое безвкусное и вульгарное помещение из всех, в которых ему пришлось побывать. Более того, он выглядел и пах, как дешевый публичный дом, за тем исключением, что самоцветы здесь были натуральными, а каждая драхма благовоний, возможно, стоила годового дохода сельской корпорации.

Всякий раз, когда они встречали кого-то нового, он пробовал обратиться к незнакомцу на руанже и к’сане, но не видел никакой реакции, так что даже подумал, что слуги, наверное, немы. Но день шел к концу, ему давали короткие приказания на незнакомой форме к’сана – примерно повторявшей звучание верхненемецкого для слуха, привыкшего к нижненемецкому. «Иди туда». «Садись сюда». Он старался как можно лучше исполнить приказ, так как за ошибки получал затрещины. И потому также сделался немым.

В последующие дни к нему относились со странной смесью свободы и ограничения. Здесь были и другие. Как и его, их содержали в хитроумных, но надежных клетках. Они могли переходить из клетки в клетку, но во дворец вход был запрещен.

Зоопарк, думал он, пытаясь понять свое положение. Я попал в нечто вроде частного зоопарка. Общество его разделяла группа живописных и разнообразных руна, несколько жана’ата и несколько персонажей, в видовой принадлежности которых он не был уверен. Руна, обитавшие на подушках в этом мягком плену, пришли к нему на помощь, когда искалеченные руки сделали ее необходимой. Они вели себя необычайно ласково и дружелюбно и явно пытались заставить его ощутить себя частью странного общества, существовавшего внутри пышно украшенных и драгоценных стен дворца Галатна. На свой манер, они были добры, однако казались чрезвычайно глупыми, словно бы их избрали сюда за цвет шкуры, – пестрой, пятнистой и даже полосатой, как зебра. По большей части это были создания тонкокостные, с перекормленными физиономиями, у нескольких были гривы, нескольких можно было даже счесть бесхвостыми.

Никто из них не говорил на том диалекте руанжи, которому он научился в Кашане.

Пленных жана’ата содержали в отдельном помещении, и они не обращали на него никакого внимания, несмотря на то что к ним в этом зоопарке относились точно так же, как и к другим его обитателям. Все они были одеты, ростом заметно уступали Супаари, головные уборы закрывали их лица. Впоследствии он обнаружил, что это особи женского пола, a еще позже осознал, что это и есть те самые стерильные партнерши, о которых рассказывал ему Супаари.

Он обращался к ним на к’сане, просил объяснить ему, куда он попал, однако они хранили молчание. Он так и не сумел заставить их заговорить с ним на каком угодно языке.

Во дворе Супаари его кормили нерегулярно – словно питомца маленького ребенка, который выпросил щенка, но потерял к нему интерес. Здесь пищу предоставляли без ограничения, возможно, благодаря присутствию многих руна, нуждавшихся в более частом питании. Теоретически это было лучше, однако у него не было аппетита. Руна всегда так бесхитростно радовались, когда он принимал поднесенную ими пищу. Так что он ел, чтобы этим отплатить им за проявленную доброту.

Он понял, что теперь оказался совершенно бесполезным и оказался здесь в качестве курьеза, столь же странного и необычного, как причудливые безделушки, заполнявшие альковы и полки дворца Галатна в тот первый день. А потом ему пожаловали шитый самоцветами воротник, и унижение его сделалось полным.