Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

– Брось, Ильдефонс, раздражает этот стук, – сказал ему партнер, человек с властным лицом. – Будем играть или нет?

– Видимо, нет, – смешал фигуры служащий. – Сейчас снова начнется разговор. И опять ты будешь защищать идею шляхетства, величия Польши. И снова мы с тобой будем ругаться, Людвик. И Загорский вон кликнет на помощь филологию, а Виктор – историю, а Кастусь – социализм. И накостыляет тебе эта белорусская троица по десятое, а я помогу.

Алесь улыбнулся. Ильдефонс Милевич и Людвик Звеждовский дружили, но всегда спорили. Звеждовский во многом, даже в белорусском и украинском вопросе, склонялся к белым, и Алесь лишь потому верил этому офицеру в блестящем мундире, что чувствовал его чистоту и полную преданность делу. Была в Людвике искренность ошибочной мысли. Была готовность в любую минуту отдать жизнь.

– Владь, – сказал Людвик, – защищай.

Один из зрителей имел, пожалуй, даже пугающую внешность. Он напоминал Марата: желтый, как у людей с больной печенью, цвет кожи, черные и жесткие, словно лошадиная грива, волосы. Широкое и очень грубое плоское лицо, узенькие щелочки колючих глаз.

Человек этот был инженер-путеец Владислав Малаховский.

– Не буду, – сказал он Людвику. – Вас надо скорее воспитывать, потому что как бы не довелось вас вешать.

Второй офицер, рядом с ним, был тезка Сераковского – Зигмунт Падлевский. Никто тогда еще не мог предвидеть его судьбы. Просто знали, что человек он твердый.

Зато нельзя было не обратить внимания на последнего из зрителей. Сухое и красивое польское лицо, мускулы на худых щеках, острые небольшие усы, сдержанность подобранного, твердого рта. И глаза, как угли. Тлеют суровым и добрым огнем.

Затянутый, как и Сераковский, в мундир офицера Генерального штаба, весь налитый спокойной, но в каждый миг способной к порыву силой, он сидел, словно ничто его не касалось, но слышал все.

Звали офицера Ярослав Домбровский. Его скоро заметили в организации, и он стал одним из ее руководителей.

В небольшой комнатке сидело почти в полном составе руководство нелегальной организации.

– Что ж, – сказал Домбровский, – пожалуй, время начинать… У хозяина вот-вот соберутся гости. Начинай, гражданин Зигмунт.

– Подытожим, – сказал Сераковский. – Сегодняшнее заседание "левицы" и "центра" нашей организации единогласно согласилось с тем, что достичь нашей цели – это значит свободы и демократии – нельзя иначе как через восстание…

Загорский увидел, как Кастусь склонил голову.

– …потому что добиться чего-нибудь лояльными путями в полицейском государстве невозможно. И, кроме того, недовольство народов Польши, Литвы и Белоруссии гнусной политикой императора и его камарильи переходит в ярость. Терпеть дальше ярмо мы не можем. Каждый лишний час рабства развращает слабых и уничтожает сильных… Поэтому с сегодняшнего дня мы должны убеждать всех, что без восстания…

– Без революции, – сказал Виктор.

– …дело не обойдется… Кроме того, "левица", которую поддерживает часть "центра", предлагает, чтоб социальное переустройство общества шло рядом с освободительным восстанием. Основные их тезисы: полное равноправие всех граждан, вся земля – крестьянам, родной язык – народам. Предложение внесла белорусская группа рады в составе граждан братьев Калиновских, Вериги, Зенковича, Малаховского, от имени которых объявил предложение его составитель, секретарь группы гражданин Загорский… Предложение поддержали большинством голосов, хотя, учитывая мнение "правицы" в Петербурге, Вильне и Варшаве, надо думать, что его провалят.

Немного растерянное лицо Виктора передернулось. Алесь перевел глаза на мрачноватое лицо Кастуся. Кастусь пожал плечами, словно сказал: "Ну и что? А придерживаться этого все равно надо".

– Начинаем обсуждать последнюю сегодняшнюю проблему. Проблему о нациях так называемых окраин. Вопрос этот можно сформулировать так: "Свобода окраинам. Самоопределение их народам". Он обсуждается строго секретно, и потому члены рады не должны дискутировать его среди других, чтоб заблаговременно не вызвать распри. Собственно говоря, введение нашего решения в действие осуществится лишь во время восстания и после его победы.

– Так зачем обсуждать? – спросил Звеждовский.

– Вопрос ставят товарищи с окраин, – объяснил Зигмунт. – Чтоб знать заранее, на каких условиях они будут бороться бок о бок с нами.

– На форпосте восстания, – уточнил Верига. – Ибо кто первый и нарвется на свинец, так это мы.

– Какие условия? – спросил Ямонт.

– Полная свобода белорусам и литовцам самим решать свою судьбу, – произнес Алесь.

– Федерация? – поинтересовался Домбровский.

– Возможно.

– Независимость? – уточнил Падлевский.

– Народы решат это сами.

– Какие народы? – словно не понимая, спросил Авейде.

– Гражданин глухой? – в свою очередь спросил Фелька. – Белорусы и литовцы. Две нации, которые живут на земле…

– Какая белорусская нация? – Ямонт прикидывался неосведомленным.

– Никогда не слышал? – спросил Алесь.

– Почему? Я слыхал и о белорусах, и о литовцах, но всегда считал их ветвями польского племени.

– Ты б поспорил об этом с уважаемым господином покойным Уваровым, – иронически заметил Виктор. – А мы тем временем занимались бы своим делом. Нам ваш бред некогда слушать.

Аккуратные, длинные пальцы Виктора достали из кармана небольшую неяркую книжку в бумажной обложке.

– Я всегда считал, что это диалект неграмотных, – сказал Ямонт.

В тот же миг книжка шлепнулась ему на колени.

– Диалект неграмотных! – воскликнул Виктор. – На, понюхай, это "Дудар белорусский" Дунина-Марцинкевича…

– Не вижу в этом особенной опасности.

– А цензор видит. Весной запретил поэму "Халимон на коронации".

– Это еще не доказательство. – Ямонт бросил книгу на софу. – Один поэт – это не нация.

– Во всяком случае, рано еще говорить о какой-то обособленности, – сказал Звеждовский. – И, я полагаю, поскольку начало вашему племени положено издавна, есть в вашем характере какой-то изъян. Ничего не сделать за семьсот лет – это надо уметь. А если неспособны – подчиняйтесь.

Алесь испугался, увидев лицо Виктора. На запавших щеках пятнами нездоровый румянец, дрожат губы, горят из-под черных бровей синие с золотыми искрами глаза.

…В следующую минуту старший Калиновский набросился на оппонентов.

Дрожали губы, подступал откуда-то из горла кашель, мягкие глаза неистово пылали. Нельзя было не засмотреться на него в этот миг.

– А Кирилл Туровский? А предания? А то, что наша печатная Библия появилась раньше, чем у многих в Европе? А то, что законы Статута Литовского сложили мы? А то, что Польша сто лет судилась законами, написанными на нашем языке, а когда перевела их, то оставила все наши термины и отсылала тех, кто не понимает их, к белорусскому оригиналу? А то, что рукопись границ между Польшей и Литвой, которую исследователи считают польской, написана на белорусском языке? А то, что триста лет языком княжества был белорусский язык?…

– В Статуте сказано не так…

– Знаю. Четвертый раздел, первая статья Статута. А какие это, вы считаете, слова: "пісар маець", "лiтарам", "позвы", "не iншым языком i словы"?

– Русские слова, – ответил Ямонт.

– Поздравляю, – сыронизировал Валерий.

– С чем?

– С благоприобретенной глупостью, – ответил Домбровский.

– А что это? – улыбнулся Виктор. – "Заказала яму пад горлам, абы таго не казаць", "Беглі есмо да двара на конех", "На урадзе кгродскім пінскім жалаваў, апавядаў і протэставаў се земляны павету Пінскага… [134]" Три предложения – три столетия. Три предложения – три местности. А язык один. Что еще надо? А Будный? А древняя иконопись? Алесь, Юзеф твоей диссертации не слушал. Ткни его носом… Предки думали не так.

– Откуда вы знаете, как они думали? – спросил Людвик.

– Вам никогда не приходилось перерисовывать факсимиле? – спросил Виктор. – Однако что я, вы – офицер, ваше ремесло – война. А жаль… Иногда в старой рукописи попадается неразборчивое место. Для издания его нужно точно скопировать. И вот водишь рукой, повторяя линии, и вдруг ловишь себя на мысли, что все, все понимаешь. Потому что твоя рука повторяет движения руки человека, который жил за триста лет до тебя. Так и с мыслью предка, за которой следишь, читая старую рукопись.

– Интересно, – с неожиданной серьезностью сказал Бобровский.

– И даже если б ничего такого не было, одно ощущение нами своей родины дает нам право на отпор официальным патриотам. – Румянец пятнами вспыхивал и угасал на щеках Виктора. – Что же за мысли у них?! Кто они?! Шляхта в самом худшем смысле этого слова!… А вот они, – Виктор обвел глазами друзей, – и сотни других подтвердят, что мы против Польши магнатов и за Польшу простых людей. Чьи мысли высказываешь, Ямонт? Мысли Велепольского?… Высказывай, смыкайся с "правицей" белых! Но знай: мы для Велепольского и К° не вотчина и не холопы. Хватит с нас рабства… Братство – да, но не подчинение! Равенство – и ни на волос ниже!