Заговор против маршалов - Еремей Парнов

Каганович захлопал в ладоши, а Молотов с Жемчу­жиной и Ворошилов с Екатериной Давыдовной с при­нужденным интересом придвинулись ближе. Хрущев, которого частенько заставляли отплясывать гопака, в затаенной тоске ожидал своей очереди. В хмелю вождь был так же непредсказуем, как и на трезвую голову. Одернув вихлявшегося секретаря, он достал коробок спичек и в два приема подпалил все десять фунтиков. Мерзко завоняло паленой бумагой. Поскребышев стра­дальчески морщился, но терпел, изображая в меру сил горящий канделябр.

Все, кроме четы Молотовых, наградили его вялыми аплодисментами. Бенефициант раскланялся и убежал в кухню, обдувая обожженные пальцы. Обычно подкладывали на сиденье помидор или кремовое пирож­ное, что вызывало прилив веселого смеха. На сей раз шутка вышла несколько мрачноватая, нехорошая шут­ка. Склонясь над раковиной, Александр Николаевич Поскребышев смыл едкие слезы. Его жена приходилась сестрой жене Льва Седова. Всякий раз, поймав хмурый взгляд хозяина, он боялся идти с работы домой. В при­емной было как-то поспокойнее, понадежней.

Член партии с семнадцатого года, он попал в Се­кретариат ЦК совершенно случайно, почти что с улицы. Первое время работал с Косиором, таким же лысым и кругленьким, а в двадцать восьмом его пригрел помощник хозяина Товстуха, интеллигент с глазами убийцы. Под его началом Поскребышев вырос до зава Особым сектором, а когда Товстуха благополучно скончался от чахотки, унаследовал должность помощ­ника. Помимо прочего, он еще пользовал Иосифа Вис­сарионовича в качестве лекаря. Нечего и говорить, что перед ним заискивали не только наркомы, но и иные члены Политбюро.

С неизбежным арестом жены он заранее примирил­ся. Иногда такое даже помогало карьере, но чаще пред­шествовало неизбежной развязке. Взять хоть бы Лео­нида Пятакова. Не успел отречься от бывшей подруги жизни, как взяли его самого.

Огонь в пальцах пропекал до самого сердца.

—      Красивый все-таки обычай был зажигать елку,— нравоучительно заметил Сталин.— Напрасно его запре­тили.— Он плеснул в стаканчик немного вина.— Надо вернуть елку народу. Пусть в каждом доме радуются дети.

И вновь пошли тосты с новогодними пожела­ниями.

Благосклонно выслушав здравицы, хозяин выпил бокал боржома и налил себе вина.

—      Я пью за здоровье несравненного вождя народов, великого, гениального товарища Сталина... Это по­следний тост, который в этом году будет предложен здесь за меня.

«Правда» от 1 января 1937 года напечатала под крупным портретом вождя передовую: «Нас ведет ве­ликий кормчий». Ниже шел подписанный председа­телем ЦИК Калининым и секретарем Акуловым указ о присвоении звания Героя Советского Союза большой группе военных.

В следующем номере появился подвальный разворот со статьей маршала Егорова «Героическая эпопея», посвященной семнадцатой годовщине борьбы за Цари­цын. Знатоки недомолвок насторожились: уж не к вой­не ли? Похоже, что так, ибо и третьего января был подан вещий знак свыше. Газеты печатали длинные — на 285 человек — списки награжденных командиров, политработников, инженеров и техников РККА. Но мало этого! Рецензент «Правды» отмечал заслуги писателя Павленко, порадовавшего народ книгой о бу­дущей воине. Уже само название романа, «На Востоке», указывало нужное направление.

В писательской среде Павленко знали как человека исключительно информированного, вхожего в верхи. Он водил дружбу с большими военными начальниками, чекистами, и уж кому, как не ему, было знать, с какой стороны нагрянет буря.

Книга шла нарасхват.

Бухарин газеты почти не читал. Едва раскрыв, ронял на пол. Не проходило и дня, чтобы в прихожей не раздавался требовательный, с первой трели узна­ваемый звонок фельдъегеря. Сосредоточенно поджав губы, Аня вносила пакеты с пятью сургучными печа­тями. Так побивали каменьями в старину — со всех сторон, пока не вырастал могильный курган. После трех месяцев заключения начал давать показания Радек.

«Если я откровенно рассказал о контрреволюцион­ной деятельности троцкистов, то тем более я не намерен скрывать контрреволюционную деятельность пра­вых»,— сказал он следователю.

— Ужас! — почти механически повторил Николай Иванович, не ощущая под градом ударов, кто куда угодил — все было больно.

Аресты и впрямь множились по закону разветвлен­ных цепей. Все новые и новые «заговорщики», о которых Бухарин и слыхом не слыхивал, давали показания против него и Рыкова. Томского поминали лишь из­редка. Мертвый уже никого не волновал. Катилось по инерции, а может, так было задумано для вящей убеди­тельности. Однажды Николай Иванович получил сразу двадцать протоколов. В террористическом заговоре со­знавались, называя сообщников, бывший нарком труда Шмидт и бывший секретарь МК Угланов. Бывшие ученики — Айхенвальд, Зайцев, Сапожников — тоже в один голос свидетельствовали против бывшего настав­ника. Раскрывали злодейские планы убить Сталина, произвести дворцовый переворот, расчленить страну на потраву империалистам. Все бывшие, все за потусто­ронней гранью. С горячечным бредом, с навязчивыми видениями. В протоколах мелькали имена Кагановича, Ворошилова и Молотова, ставшего вновь достойным пули врага. И странно — нынешние вожди, распоря­дители судеб, воспринимались в том же призрачном отдалении. Зловещие карлы, копошащиеся у ног тирана.

Пришло нежданное успокоение. Стало как-то не­обыкновенно легко и прозрачно.

Бухарин погладил полученный в подарок от пер­вого маршала револьвер, заглянул в непроницаемую мглу вороненого дула и бросил в ящик. Нет, это у него не получится.

«Знай, Клим, что я ни к каким преступлениям не причастен»,— отправил прощальную записку фельд­связью.

Ответ поступил вместе с конвертом, в котором лежал допросный лист ученого секретаря наркомтяжпромовского совета Цетлина. Цетлин признался в том, что по приказу Бухарина намеревался убить товарища Сталина, когда тот будет проезжать по улице Герцена. Для этой цели Бухарин передал ему свой пистолет, который потом где-то потерялся.

«Нет, живым я в руки не дамся!» — Бухарин потя­нулся к ящику, но рука его застыла на полпути. Не сейчас. Лучше в последнюю минуту, когда придут они. Пока в руке перо, он не сломлен. Распечатал второе письмо.

«Прошу ко мне больше не обращаться, виновны Вы или нет — покажет следствие»,— писал Ворошилов.

Николай Иванович не успевал отбиваться от клевет­нических, как он неизменно пояснял, обвинений. Иногда приходилось писать ночь напролет, чтобы подготовить к приходу фельдъегеря ответную почту. В запале, что сродни агонии, он исписывал по сотне страниц. Тем и держался, пожалуй, на этом свете. Игнорируя Ежова, все, порой с обстоятельной запиской, адресовал лично Сталину.

Питал ли он хоть крупицу надежды? Он и сам за­труднился бы дать определенный ответ. Его отношение к Сталину всегда отличалось текучей двойственностью. Да и тактические соображения так часто заставляли лавировать между двумя крайностями, что это во­шло в привычку. Еще в тридцатом, когда при его и Рыкова помощи Чингисхан окончательно распра­вился с «левой» и обратил оружие против вчерашних друзей, Бухарин вполне трезво оценивал обстановку.

Среди множества писем, посланных им «дорогому Кобе»,— давно прояснены отношения, а он по-прежнему пишет! — впечаталось в память одно. Последнее, как думалось тогда. По тону и вообще по всему оно и должно было стать последним.

«Коба. Я после разговора по телефону ушел тотчас же со службы в состоянии отчаяния. Не потому, что ты меня «напугал» — ты меня не напугаешь и не запу­гаешь. А потому, что те чудовищные обвинения, которые ты мне бросил, ясно указывают на существование какой-то дьявольской, гнусной и низкой провокации, которой ты веришь, на которой строишь свою политику и которая до добра не доведет, хотя бы ты и уничтожил меня физически так же успешно, как ты уничтожаешь меня политически...

Я считаю твои обвинения чудовищной, безумной клеветой, дикой и, в конечном счете, неумной... Правда то, что, несмотря на все наветы на меня, я стою плечо к плечу со всеми, хотя каждый божий день меня вытал­кивают. Правда то, что я терплю неслыханные изде­вательства. Правда то, что я не отвечаю и креплюсь, когда клевещут на меня... Или то, что я не лижу тебе зада и не пишу тебе статей как Пятаков — или это де­лает меня «проповедником террора»? Тогда так и говорите! Боже, что за адово сумасшествие происходит сейчас! И ты, вместо объяснения, истекаешь злобой против человека, который исполнен одной мыслью: чем-нибудь помогать, тащить со всеми телегу, но не превращаться в подхалима, которых много и которые нас губят».