Правда - Максим Чертанов

— Вы хотите сказать — Николая? — переспросил химик. — Николая Николаевича я помню с гимназических своих лет, он был человек безусловно порядочный, но дома у него я никогда не бывал и с семьей его не знаком... Так вы хотите сказать, что Владимир Ильич — его сынок?

— Именно, — важно кивнул Луначарский. — Просто Николай Николаевич вынужден был всю жизнь скрывать, что настоящее его имя было Илья. Он ненавидел это имя, данное ему при крещении, и потому называл себя Николаем — в знак протеста против поповского произвола.

— А, — кивнул химик. — Ну что ж, и такое бывало. Моя сестра при крещении получила имя Перепетуя, что по латыни означает «вечная», то есть perpetua... Однако ей так не нравилось это имя, что она всю жизнь называла себя Варварой.

Кажется, легенда не вызывала особых возражений — Луначарский мог смело внедрять в массы новую биографию Ильича.

— Я ведь химик, — продолжал хозяин, разливая по третьей. — Для химиков названия вещей не играют особенной роли. Совнарком, компомпом... Ульянов, Ленин... Стрижено, брито... Я вообще не думаю, что в России имеет смысл преподавать историю.

— Вы хотите сказать, что она никого ничему не учит? — с пониманием спросил Луначарский.

— Да вот еще... Почему она вообще должна учить? Я совершенно о другом, ваше здоровье... Я о том, что пресловутая так называемая роль личности в истории — она возможна, видите ли, там, где эта личность играет какую-нибудь роль в обществе. А в России, простите-с, она не более, чем моя собственная роль в химической реакции. Вот, изволите ли видеть, у меня аш два эс о четыре, сиречь серная кислота. Не бойтесь, не бойтесь, слабая. Вот вливаю я туда, — уютно приговаривал химик, тут же все это и проделывая, — натрий о аш, сиречь так называемое основание, или щелочь, или сволочь, как говаривали мои балбесы. Поврозь это вещества ужасные, способные вызвать химический ожог большой силы... Но вот я их соединил — и случилась, как мы это зовем, нейтрализация: пошипело-пошипело, выпал, стало быть, сульфат натрия, а прочее все стало водичка. Во-дич-ка! И какова же моя роль в этой химической реакции, моя, Льва Троцкого? Да никакой решительно, рядом стоял и наблюдал.

— Троцкого? — переспросил нарком.

— Тро-иц-ко-го, — по слогам повторил учитель. — Праздник знаете, Троицын день?

— Понятно, — сказал Луначарский, вытирая холодный пот.

— Так, стало быть, и в России, — продолжал учитель, усаживаясь напротив. — У христианских стран, или европейских, если угодно, есть история христианская, или европейская. Российская же история — естественная, движущаяся сама собой, ибо в развитии ее народ не принимает ни малейшего участия. Уяснив себе это, я, готовившийся в историки, порешил заниматься естественными науками — ибо в России только они и способны объяснить все происходящее, все решительно! История наша есть процесс неразрывный, циклический, и все, простите меня, революционеры помогают ему не более, чем мужик, разводящий костер на льду, помогает весне. Лед сам собою стает в нужное время, а великим революционером назовут того, кто разведет костер на льду в марте месяце. Совпадение, не более. Вот сейчас, например, с вашим НЭПом — славная, конечно, придумка, да только не выйдет никакого НЭПа, и вы, товарищ Анатолий, лучше меня это знаете. У нас теперь другая стадия — лед становится, все смерзается, — а потому НЭП у вас получится только лет через сорок. Когда ростепель настанет.

— Подождите, — перебил Луначарский. Его умственная энергия страшно раскрепостилась. — Что же, вы отрицаете всякое личное начало?

— Так ведь и Маркс ваш его отрицал, только у него как получилось? У него получилось, что мир сам собою, путем развития производительных сил, придет ко благу. А с чего ему куда-то приходить, ежели он по кругу ходит? В других, может, местах оно и не так, а у нас тут Россия, самая марксистская страна. У нас его будут читать даже тогда, когда во всем мире забудут к чортовой бабушке. Эка придумал — что история движется благодаря эволюции производительных сил! Это, значит, придумал я новый двигатель — и тут же история подвинулась? Чушь собачья, любой студент вам докажет обратное. Но для России оно, пожалуй, и так, ибо силы, которая бы тащила историю вверх, у нас тут в силу разных причин быть не может. Их я вам освещать не стану, а может, вы и сами догадываетесь. Вы же с товарищем Лениным — виноват, Ульяновым, а по мне, хоть и Надиным, — вздумали тут утопию построить, а что вышло?

— Что вышло? — с подозрением спросил Луначарский.

— Да то же самое и вышло, — ответил учитель. — Теперь опять по кругу, подморозить все это дело, потом подтеплить слегка, чтоб не все перемерли, потом вроде как в сон вогнать — потому что для подмораживания силы уж не те, — а потом опять, не взыщите, революция. И снова по кругу — лето-зима-осень-весна, сто лет с поправками. Паровоз этот ездит сам, без всякого вашего участия, и кто такой есть товарищ Ленин — в свете этого всепобеждающего учения совершенно неважно.

— Минуту, — попросил Луначарский. Мысль его не поспевала за учительской. Он чувствовал себя как на уроке химии в гимназии, где тоже никогда не усваивал точные науки с первого раза. — Вы хотите сказать, что история в России... движется раз навсегда предписанным путем? Как поезд по кругу?

— Ну так и Маркс писал, что революция — локомотив истории, — подтвердил Троицкий. — Ускорить — может, пожалуйста, а в сторону свернуть — это ни-ни.

— И это навсегда? — уточнил Луначарский.

— Почему я знаю, — пожал плечами учитель. — Может случиться и так, что до народа рано или поздно дойдет главное — он захочет соблюдать законы, следовать им, творить историю сознательно... Но думаю, что выбор свой он уже сделал. Всякий путь ведь куда ведет? — в тупик, к обрыву рельсов, и всякая цивилизация неизбежно кончится. Кроме русской! — воскликнул Троицкий и поднял палец, весь покрытый желтыми химическими ожогами. — Русской конца нет и не предвидится. У кольца нет конца! Весь мир упрется в стену и разобьет об нее голову, вон уж и Европа без пяти минут себя истребила — войну-то видели, бойню-то? А мы знай себе по кругу, по кругу... и потому всех переживем. Где теперь Македонский? Где Цезарь? Где Карл Великий? А Россия — вот она, стоит, и нет такого ежа, который бы в нашем желудке не перепрел. Кто из наших правителей был великий человек, ну кто? Петр Великий — сумасшедший, который для прогресса бороды рубил? Иван Грозный — маниак? Александр Благословенный, отцеубийца? А поставь ты того же Петра двадцатью годами раньше, ежели б родился он году в шестьсот пятидесятом, — и что, и какая б революция с него началась? Сонное царство было бы, как при батюшке... Или возьмите Павла Первого, с его темпераментом, понимаете ли, бойца, с идеями революционными, великими! Но выпало ему время упадка и сонливости, конец круга, — и ничего, кроме смеха, он со своими идеями не вызвал. Так и товарищ Ленин: посмотрите вы на его внешность! Милый человек, чистый буржуа. Ему б в другое время в банке сидеть, бумажки писать. Или на бирже играть, если был талант. А он мирами тряс, миллионы рабочих с его именем на смерть пошли! А при чем тут товарищ Ленин? Если бы, скажу вам, только не в обиду, товарищ нарком, — если бы товарищ Ленин был женщина, все было бы ровно то же самое.

— Вы думаете? — прищурился Луначарский.

— Ну а как же.

— Закурить у вас нет ли? — спросил нарком. Он курил редко, все больше в молодости и только когда выпивал, — но разговор был слишком трудный, чтобы обойтись без стимула. Наркому трудно было осознать, что Ленин мог быть женщиной. Он представил Ильича в платочке и расхохотался. Ильич, кажется, подмигнул ему.

— Есть особая такая трава, сам ращу, — весело сказал химик. — Говорят, от нее вред, а я нахожу, что одна польза. Настроение — сами увидите. А между тем обычный каннабис, сиречь конопля.

Луначарский неумело скрутил самокрутку и закурил. Дым был сладковатый, довольно приятный.

— В военный-то коммунизм табачку не было, так и спасался, — хохотнул учитель.

— Но жизнь улучшилась? — серьезно спросил Луначарский.

— Значительно, зна-чи-тель-но!

Они выпили.

— Так-то, — подвел итог Троицкий.

— Погодите, — все еще не желал смириться с цикличностью русской истории наркомпрос. — Стало быть, если бы даже и не было никаких большевиков... и самого товарища Ленина... и никакого партийного подполья за границей... значит, революция свершилась бы сама собою?

— Конечно, — подтвердил учитель. — Выдумаете, Николашка с Распутиным долго бы еще удержались? А в войну почему влезли? Этого же никто не может здраво объяснить. Есть логика истории, а человека не спрашивают. Знаете, какой самый модный жанр будет в России лет через сто, когда дорастут до понимания русского круга? Будут писать не ту историю, какая была, а та, какая могла быть. Потому что это же совершенно все равно. Можно что угодно придумать. Я вам в два счета докажу, что Иоанн Грозный был поляк и именно поэтому истребил столько русских. А хотите, докажу, что никакого вашего Ульянова-Ленина вообще не было?