О любви (сборник) - Юрий Нагибин

А с Марьей Степановной мне довелось встретиться еще раз, на открытии выставки акварелей Волошина в Доме литераторов. Сказав вступительное слово, я увидел в толпе ее и подошел, чтобы поцеловать руку.

— Уйди! Уйди! — отмахнулась она. — Я тебя боюсь.

— Я плохо выступил?

— Ты теперь генерал. Я таких боюсь.

— Я не генерал. Я как был в дерьме, так и остался.

— Правда, что ль? — Она остро, темно и недобро глянула на меня и ответила себе: — Правда. Тогда дай я тебя сама поцелую.

Тем и окончились наши отношения — как в классическом американском фильме: нежным поцелуем…

Приезжавшие в писательский дом отдыха оказывались перед выбором, как русский витязь на распутье, конечно, этот выбор не грозил ни потерей коня, ни потерей жизни, но дорогу надо было избрать. Или примкнуть, конечно не на равных, к посвященным: являться на поклон к Марье Степановне, показывать ей найденные на пляже сердолики, фернампиксы, халцедоны, агаты, дымчатые топазы, ходить босиком, то и дело извлекая из пяток колючки, купаться только на диком пляже, желательно в костюме Адама и Евы, изнурять себя походами «к Юнге», «к Волошину», в Лягушачью и Сердоликовую бухты, на Карадаг, Серрюк-кая, в Отузы и Козы, участвовать в шарадах, импровизированных спектаклях, читках, домашних торжествах, знать слова прекрасной коктебельской песни «Ал разлив огня, в зареве закат», а также все прозвища и клички, свободно пользоваться коктебельским жаргоном, восхищаться мифической поэтессой Черубиной де Габриак, стараться принести хоть малую пользу безалаберной жизни коммуны и вообще подчинить свой распорядок неписаному уставу волошинской вотчины.

Другой путь: быть просто курортником, мало чем отличающимся от ялтинского или гагринского бездельника, — валяться на пляже, играть в преферанс, на бильярде, в теннис и волейбол, дуть плодоягодное вино, таскаться за бабами и не утруждать себя походами дальше презренных своей близостью Янышар. Подымало над обыденностью и этих пустышек чудо природы: горный склон, ограничивающий бухту справа являл собой гигантский и четкий профиль Волошина, погрузившего в море кончик бороды.

Меня занимал сегодняшний день, и я без колебаний выбрал второй, вульгарный путь. Если оставить в стороне идолопоклонников, то и остальной Коктебель был многослоен. Элиту представляли обитатели дома отдыха Ленинградского литфонда. Даже приезжавшие сюда на недельку-другую без путевок московские гранды литературы (первое же стадное награждение орденами разделило писателей на привилегированных и всех остальных, к последним попали Ахматова Пастернак, Бабель, Олеша) останавливались у ленинградцев. Там выделялась живописная фигура козлобородого, в огромной соломенной шляпе, с посохом и коробом, литературоведа Десницкого, величайшего собирателя полудрагоценных камушков, рослая, эффектная чета Мариенгоф и Некритина — «Мартышка» есенинских дней (их сын Кирка находился в пионерском лагере для детей писателей на «московской» территории), сухопарый, дочерна загорелый, очень самоуверенный Лавренев и особенно — влекшая мое внимание пара, золотоволосая красавица Горностаева, недавно ставшая женой сценариста Каплина, и молодой ленинградский писатель Мессер, ее бывший муж. Сейчас в Ленинграде — тьфу ты! Санкт-Петербурге — доживает старый, скрипучий, с изможденным лицом еврей Мессер, хороший новеллист, честно и чисто проживший свою литературную жизнь, а тогда это был красавец, орел, образец мужчины: отличный рост, мощная фигура, борцовый разворот плеч, твердый розовый улыбчивый рот, теплый веселый взгляд. Отдыхающие с недобрым волнением наблюдали за его «взаимодействием» с бывшей женой, похоже было, что в обоих «все былое в отжившем сердце ожило». С той оговоркой, что сердца их были молоды и только входили во вкус жизни. Тем не менее судьба Горностаевой была уже взвешена, подсчитана и решена, ей недолго оставалось гулять на воле. Я не знаю участи Горностаевой, знаю лишь, что ее фамилия вскоре исчезла с титров фильмов, созданных в соавторстве с Каплиным, исчезла и она сама.

Отдыхающие со злобным нетерпением поджидали приезда Каплина и были жестоко разочарованы тем, как безмятежно и лучезарно пара превратилась в троицу. Вместе ходили они на дикий пляж, в каньоны, на кинопросмотры в соседний санаторий, гуляли по берегу, участвовали в пикниках. Эффектно выглядели эти трое — Каплин был тоже очень хорош в молодости, свое обаяние он сохранил до последнего дня жизни.

Я смотрел на мужчин этого содружества с восторгом, исключавшим зависть. Я знал, что мне никогда не стать таким же видным, свободным, уверенно победным. От них, как от спустившихся на землю небожителей, шло какое-то сияние, блистание, колебавшее воздух марево. Как сверкала в улыбке эмаль их зубов! Какие блики отбрасывали защитные очки! Какие стрелы метали золотые наручные часы! И весь этот фейерверк творился вокруг бледной, не поддавшейся загару, чуть анемичной, хрупкой женщины с солнцем в волосах. Они двигались будто в золотой капсюле, занятые друг другом, но конечно же не могли не знать о производимом ими впечатлении, ибо весь пестрый и скудный коктебельский мир начинал вращаться вокруг них, подстраивать свой ритм под них, ориентировать поворот шеи, ось зрения на них; они управляли мимикой и движениями окружающих: застряла пятерня в затылке, отклячилась нижняя губа, вытаращились буркалы, замерло слово в гортани, оступилась нога — все происходило под действием их магнетизма. Бедняки жизни еще более съеживались, ссыхались от сознания своего ничтожества.

Какие же все мы непрочные, беззащитные, несчастные! Могло ли прийти в голову этой красивой, беспечной, легкокрылой женщине, что в недалеком будущем весь свет навсегда погаснет для нее, а мироздание сведется к вонючей камере и застенку, населенному садистом следователем? И мог ли думать победитель Каплин, первотворец великих кинофальсификаций о вожде революции, защищенный сверх меры своей небывалой удачей от всех напастей, что и ему гулять на свободе всего несколько лет, а там начнутся тюрьмы, пересылки, лагеря на десять лет, лучших лет в человеческой жизни, что выйдет он седым, погасшим и навсегда оробевшим?

Уцелеет из всех троих наименее преуспевший Мессер; как всех уютных евреев, его звали Зяма, но, знать, слишком близко от него рвались снаряды, он удивительно быстро сбросил яркий наряд молодости, потускнел и сам себя убрал с фасада жизни. У борцов это называется потерять кураж. Но главное он сохранил — свой дар и благородство поведения.

Но сейчас они, не ведая своей судьбы, молодые, красивые, овеянные славой одного из них, шествуют по берегу, мимо столовой нашего дома отдыха — и я проливаю борщ на рубашку, а сосед по столику роняет нож, — мимо дома Волошина где приживалы всполошно и шумно, как в курятнике, куда забралась лиса, демонстрируют свою бодрую независимость — на грани презрения — от нуворишей, но в этом едва ли не большая потрясенность, чем в пролитом борще, а троица продолжает свой путь в сторону Янышар, и все загорающие на пляже дружно поворачивают к ним головы с залепленными бумажкой носами.