Распря с веком. В два голоса - Аркадий Белинков

Страна, которую мы для себя открывали, обнажала резкие контрасты. И нас бросало от одного к другому. Из Майданека мы попали в древний Краков с его музеями, средневековым университетом и старинной библиотекой. Над городом возвышался «замок крулевский» Вавель: бесценные гобелены, расписные потолки и аркады времен Возрождения. А на центральной площади города расположились два средневековых здания: вытянувшиеся вдоль площади торговые ряды суконщиков и устремленный в поднебесье Мариацкий костел с короной на шпиле. Внизу — столики под разноцветными зонтиками, беспечные туристы, воркующие голуби.

Высоко, высоко, под самым готическим шпилем костела каждый час распахиваются окна на юг, на запад, на север, на восток. Окна находятся так высоко, что их почти невозможно разглядеть. Только маленькая бронзовая точка сверкает на солнце. Нам объяснили: это жерло трубы. Одетый в средневековые одежды трубач исполняет там старинную мелодию. Она кажется такой хрупкой… Она струится на все четыре стороны света и звучит три раза и еще раз. В этот, последний, она обрывается на щемящей ноте.

Нежная песня без слов служила — кто бы подумал? — сигналом, предупреждением об опасности. В тринадцатом веке во время татарского нашествия вражеская стрела вонзилась в горло трубача на последней ноте. В память об этом событии вот уже семьсот лет, каждый час, мелодия обрывается. И однажды услышав ее, я все решаю и все не могу себе уяснить: что сильнее — искусство или грубая сила, разрушающая его? Трубач был убит? Был. А музыка его жива? Живет…

После этого путешествия мы стали «возвращенцами». На следующий год Аркадий получил частное приглашение от Брониславы Трбоевич — молодой преподавательницы университета в Загребе. Но Югославия во всех советских инстанциях была приравнена к капиталистической стране, и получить туда визу было почти невозможно. Однако весной 1968 года положение изменилось: трудно было попасть в Чехословакию и Польшу. И тогда мы стали хлопотать о визах в ранее запретную страну. Для этого была использована уже оправдавшая себя схема получения справок и характеристик.

Председателем групкома на этот раз был большой друг Аркадия, но и ему мы не сказали ни слова. Разрешительного напутствия в этом случае не было, и тем, что наше бегство удалось, мы, конечно, очень его подвели. Приношу ему поздние извинения.

В Югославию мы отправились в поисках счастливого случая, который, может быть, приведет нас к свободе. Отъезжая от перрона Киевского вокзала, мы не знали, чем наше путешествие кончится. Мечту от плана еще нельзя было отличить. Единственным человеком, которого Аркадий посвятил в свои подлинные намерения, был его отец.

Тут я позволю себе краткое сравнение между манерой письма Аркадия и стилем его жизни. Он тяготел к прозе, мечтал написать исторический роман со множеством героев и переплетающихся сюжетов. В его литературоведческих работах фигурируют десятки действующих лиц и развиваются несколько тематических линий. И хотя его жизнь в отличие от его книг была коротка и загоняла его в тесные клетки, в которых не разбежишься — коммунальная квартира, тюремная камера, больничная палата, кабинет редактора, купе междугородного вагона, эмигрантская квартирка в маленьком университетском городке, — она была переполнена людьми и событиями.

Так же как и свои работы, он прочерчивал наперед свою жизнь, строя композиции, намечая одну за другой цели, и для каждой продумывал несколько вариантов ее достижения. Этот «метод» прилагался в равной мере к покупке костюма, работе с редактором, взаимоотношениям с врачом. То же было и с побегом. Возможности его осуществления предполагались разные, а результатом мог быть в равной степени и успех, и провал, и отсутствие побега. Каждый из трех возможных исходов имел свои варианты дальнейшего развития. Что такое успех, он тоже понимал по-своему.

Маршрут Москва — Белград проходит через Будапешт. Прибыв в Венгрию, мы сразу же обратились в советское посольство за визами в Польшу и Чехословакию. Выяснилось, что по эту сторону советской границы визы не нужны. Достаточно железнодорожного билета. Поверить в это было невозможно, и Аркадий долго уговаривал атташе по культуре поставить хоть какую-нибудь, хоть маленькую печать в наши заграничные паспорта, что тот, смеясь, и сделал. Атташе был знакомым Майи Туровской — известного критика и искусствоведа. Он читал всю диссидентскую литературу, слышал о Белинкове и вообще был в курсе настроений оппозиционной советской интеллигенции. Сотрудники посольства были дружелюбны, откровенны и угостили нас обедом. Разговор вертелся вокруг последних новостей из СССР: Солженицына, антисоветских анекдотов, возможных перемен в Политбюро. Пришлось быть начеку и играть роль эдаких прогрессивно-просоветских интеллектуалов.

Озабоченные возможностью побега, мы в то же время оставались заядлыми туристами. Такого дотошного путешественника, как человека, вырвавшегося из СССР, не найдешь нигде. В сознании рядового советского гражданина поездка за границу всегда была чудом. Она всегда могла оказаться последней, и осмотреть надо было все, что попадалось на пути.

Мы упивались кружевной сказочной Прагой, тонули в истории «пражской» эмиграции из России, захлебывались восторженными планами чешской интеллигенции и приобщились к знаменитой первомайской демонстрации в Праге, когда добровольные толпы демонстрантов не отпускали Дубчека с трибуны до поздней ночи. Весенняя лихорадка политических надежд! Мы пережили ее в Праге весной 1968 года.

В среде чешских интеллигентов Аркадий стал своим человеком. Еще бы: уподоблял социализм советского типа фашизму — вывод, к которому и они пришли; предупреждал об опасности перерождения революционного движения в тоталитарную форму правления, — что они и у себя увидели; осуждал людей искусства, сотрудничающих с господствующей властью, — у них такие тоже были.

Возникла уверенность, что читатель в славянской стране со старыми русскими связями, с общей бедой нового времени, хотя бы и с относительной свободой, которую обещал «социализм с человеческим лицом», такой читатель поймет и текст, и подтекст его «литературоведческих романов». А там, где есть читатель, там найдется и издательство. Тем более что гвоздем программы передовой интеллигенции Чехословакии была отмена цензуры.

И тогда Аркадий решился просить политическое убежище в социалистической стране. Наивно? Нет. Он делал очередной ход. Опасно? Да. Он производил разведку боем. Получить здесь политическое убежище беглецу из СССР значило: «Пражская весна» состоялась.