Чет-нечет - Валентин Маслюков

– Юрий Едловский!

– Ложная!

Снова отметка.

– Семен Паламошный!

– Ложная!

– Иван Володимерец! – Ответа не было. Грязной оторвался от списка, чтобы оглядеться. – Иван Володимерец! – повторил он и по движению в толпе понял, где стоит Иван, – там оборачивались.

– Истинная! – послышался отчаянно напряженный голос.

Толпа приглушенно ахнула. Грязной, со сдержанным достоинством качнув головой, одобрительно прикрыл глаза, хотя за тридцать саженей Иван никак не мог уловить это лестное для него движение.

Список оказался длинный и полный, по мере того, как сыщик продвигался, перебирая имена, возбуждение нарастало, то тут, то там после возгласа «ложная!» прорезался крик «истинная!» Напряжение достигло предела, когда вспыхнули драки, рябью возмущалось однообразие толпы там, где раздавался отчаянный вопль «истинная!» Мелькали кулаки – отступников били. А рядом, спиной к потасовке, разве оглянувшись, стояли люди, в неподвижности внимая тому, что выкрикивает сыщик.

– Федор Малыгин! – услышала вдруг Федька.

И внутренне дрогнула, хотя готова была к тому, что про нее вспомнят. Федька точно знала, что грамота истинная. Слишком хорошо представляла она себе московские порядки, что усомниться в грамоте; ясное дело – это принятое в государевой думе с ведома и при участии государя решение. Что бы ни думали, на чем бы ни основывали свои суждения люди, которые выкрикивали сейчас по очереди «ложная!» или «истинная!», Федька сознавала, что ряжеская замятня не такое событие, что бы в окружении государя нашелся человек, который посмел бы действовать мимо государя и тем бы принял на себя ношу ответственности. Немыслимо. Не тот это случай. Но Федька чувствовала, что в слове «ложная» заключается своя правда, основанная не на том вовсе, что грамота какая-то неправильная, не прямая, а на том единственно, что ложным и несправедливым было принятое государем решение. Вот это-то и обходили люди в мыслях; не решаясь додумать и признаться себе, что бунтуют против государя, кричали они вместо того «ложная!» Правда их была замешана на лжи. А ложь, которая заключалась в государевой грамоте, была правдой. Делая мучительный, до лихорадочной дрожи выбор, Федька должна была помнить, что слово «ложная» на долгие годы, если не навсегда закроет брату ее Федору пути для служебного продвижения. Лживить государеву грамоту – само по себе преступление. А ведь была Федька, в сущности, не собою, а братом, вместо которого и тянула… Что будут бить, она не боялась – нравственные мучения ее были столь сильны, что в голову не приходилось озаботиться еще и тем, будет бить или нет. Когда сделает она выбор…

– Истинная!

Неверный звук саданул сердце. Федька оглянулась, чтобы понять, кто кричал. И догадалась: брат! Где-то он в толпе затерялся.

– Ложная! – подала Федька свой чистый звонкий голос.

Из-за общего смятения ей пришлось повторить это еще раз.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ. СКАЗАНИЕ О РАЗБОЙНИКЕ МУРАВЬЕ

Среди нескольких десятков людей, которых опросил сыщик, отступников сыскалось человек пятнадцать. Люди эти – разобщенное и битое меньшинство, не представляли собой влиятельной силы, но начавшийся с них разлад постиг и тех, кто остался верен единачной записи – торжественному обязательству «стоять за один». Обязательство это после смещения воеводы было принято всем городом и каждым из его заметных жителей в отдельности под роспись. Верное единачной записи большинство оказалось расслабленно разногласиями, а после испытания на площади утратило волю и решимость. Распавшаяся по улицам толпа несла с собой те же споры и борьбу мнений; где собирались двое или трое, там слышалось «ложь» – «истина», слышалось «прямить» и «лживить».

Между тем под присмотром московских стрельцов со двора Прохора Нечая начали вывозить съезжую. Стрелецкие десятники собрали своих людей и держали кучно, хотя теперь-то уж не было надобности остерегаться: никто и не думал препятствовать переезду. Громоздкие сундуки грузили на подводы общим усилием: тут и сами подьячие кряхтели, и стрельцы подставляли спины, и среди заполнивших двор ротозеев находился добросовестный помощник. Телеги одна за другой выворачивали за ворота.

Среди толпы любопытствующей, толпы растревоженной и угнетенной, молчаливо взирающей толпы, живо поддаваясь общему настроению, проскальзывал здесь, чтобы объявиться там и, недослушав разговор, вновь исчезнуть, успевая со всеми согласиться и всюду побывать, находился везде и нигде не застревал сутулый человек, похожий на подстриженного под немца, но переодетого в русское платье турка. Это был Бахмат. Подвижность его не выглядела, однако, нарочитой. Чтобы не выделяться в толпе даже уклончивостью, стриженный под немца, но одетый в русское платье турок держал наготове два-три слова для негодования, два-три слова для вообще высказанного возражения против чрезмерно негодующих и слов пять одобрения всякому крикуну.

Сутулый наклон головы вызывался причиной душевного свойства, а не телесной: уставившись под ноги, Бахмат скрывал небезопасный для окружающих, режущий взгляд. Потому так редко позволял он себе расправить плечи и предпочитал орудовать глазами исподлобья. Так что праздничное возбуждение, которое испытывал Бахмат по поводу всеобщей смуты, проявлялось главным образом в том, что он чаще обычного крутил и дергал пряди узкой, калачом вокруг рта бороды.

Бахмат проводил подводы с подьяческим скарбом до площади. Здесь на въезде стояли с дубинами, с топорами, с бердышами, с копьями мирские караулы. Это выглядело так, будто караульщики поджидали московских стрельцов, чтобы принять их в колья. Предвкушая и кровопролитие, Бахмат предусмотрительно потупил взгляд, а за бороду взялся всей горстью. Но напрасно готовился. Смутно возроптав, караульщики расступились перед стрельцами, возчики прикрикнули на ставших было лошадей, заскрипели оси.

Стало понятно, что мирские вооружились дрекольем не для того, чтобы крушить сундуки подьячих, имелась у них другая задумка. Мирские караулы занимали площадь, а против них вокруг приказа образовали цепь красные кафтаны – стрельцы заслоняли приказные хоромы и в особенности подступы к лестнице. Мирские стерегли Васькиных советников, Луку Дырина с товарищами, которые распоряжением сыщиков были выпущены из тюрьмы. Выпущены, но не вышли. Точнее пытались выйти и бежали обратно. Третий час хоронились освобожденные изменники в тюрьме, а мирские караульщики как бы даже пытались выманить их оттуда.

Бахмат заложил между губами четыре пальца, левую руку сунул за спину и так явил собой затейливое олицетворение задумчивости. Поразмыслив затем и в других положениях, он решился оставить площадь.

До первого перекрестка Бахмат шел, не оглядываясь, а тут задержался, рассеянно зыркнул по сторонам и повернул не туда, куда поначалу направлялся. Нечто подобное он проделал и на следующем перекрестке. Наконец, поплутав по улицам, сунулся в тесный гнилой проход и прислушался. Но вместо того, чтобы двинуться дальше, когда убедился, что ничего особенного не происходит, подпрыгнул, доставши верхнюю доску забора, и перевалился на ту сторону.

Нечаянно попавшему сюда человеку хватило бы взгляда, чтобы проникнуться гнетущим духом заколдованного места.

Всюду стоял хлеб – не пройти. Вытянувшийся ростками в трубку, хотя и чахлый, разреженный хлеб по распаханному двору. Закаменевшая земля едва поддалась плугу, он выбил крупный неровный щебень и цельные глыбы. А там, где нельзя было развернуться плугом, возле тына и под стенами клетей, клетушек, под крыльцом у дома, по закоулкам – там везде процветали крапива и сорная сволочь, которая начала забивать уже и поле.

В заколдованном дворе, очевидно, никто не жил. Не помяты были сорняки, ни одна тропинка не пролегла через поле. Раз навсегда распахнута дверь, черными язвами зияют окна. Привольно чувствовали себя здесь только ласточки – стремительно чертили небо, то и дело шныряя под застрехи и в окна. Островом среди пашни стояла недостроенная клеть, поверх сруба торчали концы занесенных, но так и не уложенных стропил.

В свое время со двором вышел тот нехороший случай, что построен он был, как вызнали старые дошлые люди на меже. Потому и повадились сюда бесы. Три раза святили двор – ничем эту нечисть взять не могли. Тогда-то знающий человек и посоветовал последнее средство: распахать и засеять овсом. А был то осадный двор, в котором хозяин, московский дворянин, останавливался лишь изредка, наездами, по военному времени. Когда повадились черти, замученные страстями дворники съехали один за другим, и после хозяин никого уж не сумел заманить – не много толку оказалось и от овса.

Все эти мечтания однако мало волновали Бахмата, который и сам мог бы рассказать кое-что о шалостях чертей.