Литератор Писарев - Самуил Лурье

Все с той же слабой улыбкой, усталой и насмешливой, на твердых бесцветных губах Петр Александрович придвинул поближе и раскрыл журнал заседаний Совета Главного управления. Что же, он не умел и не желал внушать симпатию; зато он умел подбирать людей, использовать их, управлять ими, умел заставить их выслушать его и послушаться. Во дворце, к сожалению, это удавалось не часто, зато в министерстве — всегда. Совет, например, буквально с первых дней своего существования принялся беззаветно осуществлять замысел Петра Александровича. За три месяца объявлено было четыре предостережения, и то лишь потому, что крайний орган нигилистической пропаганды — «Русское слово» — непростительно запаздывал и первый бесцензурный нумер, октябрьский, вышел только теперь, в середине декабря. Будь Благосветлов столь же щепетилен с подписчиками, как Некрасов, — предостережений сегодня насчитывалось бы уже не менее шести. Причем если газетам — «Петербургским ведомостям» и «Голосу» — они были даны скорее в целях педагогии, а попросту — для острастки, ну, и чтобы слегка затушевать главную цель, — то «Современнику» и «Русскому слову» надеяться было, по существу, не на что. Социалистическая пропаганда не может быть терпима даже в таком неблагоустроенном государстве, как Россия, и Петр Александрович ясно выразил Совету Главного управления свое непреклонное намерение — в кратчайший срок привести эти журналы к молчанию. Вот, наконец, появилось на арене и «Русское слово», и любо-дорого было смотреть, как впился в него честный Гончаров. Никогда еще на памяти министра не проявлял этот весьма осторожный чиновник такого рвения. Чего-чего только не открыл он в статье некоего Писарева! В отзыве своем Иван Александрович далеко превзошел проницательностью и горячностью цензора Скуратова, да и весь столичный цензурный комитет, председателю коего, кстати говоря, не повредила бы небольшая головомойка. Они там, в комитете, поняли свою роль чересчур уже формально: отметили в статьях Писарева, Соколова и Зайцева с десяток сомнительных мест и сообщили в Главное управление, что, хотя нарушение закона налицо, статьи «по изложению своему не представляют вполне достаточного повода к судебному преследованию». Остальное, дескать, на благоусмотрение Совета Главного управления…

Зато Гончаров разобрал статью «Новый тип» — видимо, самую дерзкую из всех — с подлинным талантом. Он описал ее как поразительный образец крайнего злоупотребления ума и дарования. Он произнес в заседании настоящую инвективу против «Русского слова» и особенно против этого Писарева: говорил о софизмах, парадоксах и заносчивой претензии, о безмыслии, незрелости и жалком самохвальстве вольнодумства, о блеске лжи, о ребяческом, доходящем до абсурда, рвении сотрудников «этого жалкого органа прессы» провести в публику запретные плоды «новых и соблазнительных всего более для них самих и для юных неразвитых умов читателей, а в сущности уже по достоинству оцененных здравыми умами и наукой, жалких и несостоятельных доктрин материализма, социализма и коммунизма…»

Большой, серьезный, благонамеренный писатель может оказать делу порядка неоценимые услуги. Иван Александрович в сегодняшнем заседании своим примером это доказал. Он представил этого Писарева так, что присутствовавшие как бы воочию узрели самонадеянного юнца, не без дарования и с живой, выработанной речью, но лишенного каких бы то ни было нравственных устоев.

Конечно, маститый художник мог бы и не принимать ничтожную статейку о романе «Что делать?» так близко к сердцу и не тратить на нее столько творческого огня. «Русское слово», кто бы что бы о чем бы там ни писал, все равно обречено богам, и Гончаров навряд ли мог в этом сомневаться. Но именно то, что он говорил и действовал не в угоду министру, а по задушевному убеждению, придавало его выводам особую ценность. Заключительный вывод был такой:

«Не стоило бы карательной цензуре относиться строго к этому буйно-младенческому лепету, но в большинстве публики найдутся, конечно, немало молодых мечтателей, которые не отнесутся так легко к увлечениям Писарева и, пожалуй, примут их на веру…»

Итак, Гончаров предложил объявить журналу «Русское слово» первое предостережение, и Совет Главного управления единодушно его поддержал. Как видно, процветанию господина Благосветлова приходит конец. Ловкий человек, настоящий фификус[33], такие нравились министру внутренних дел, такие люди нужны — при условии, что они выберут себе какой-нибудь промысел безобидный. Ведь как обустроил свои дела — и не зацепишь его: редактором числится Благовещенский, типография принадлежит якобы Рюмину, книжный магазин при «Русском слове» записан на кого-то еще, а сам Благосветлов — только держатель издательских прав (полученных притом безвозмездно), только домовладелец, и состоятельный, и с немалым кредитом…

Неуловим — и, вероятно, благонадежен. В позапрошлом году подсылали к нему агента из способнейших, бывшего студента-технолога (фамилия Волокитин, псевдоним — Волгин), с бойким пером. Насказал он сорок бочек арестантов: и прокламации-то Благосветлов печатает, и комитетом революционным заправляет, — а на поверку только и оказалось, что отклонил грубый редактор волокитинскую статью, ну а Волгин, как многие люди его призвания, ставил истину не выше справедливости. Пришлось на время оставить Благосветлова в покое. Но теперь это время прошло, он и сам чувствует. После 6 апреля и особенно после появления из-за границы подполковника Соколова редакция, по достоверным сведениям, объята раздором. Благосветлов, подобно Некрасову, учредил нечто вроде домашней цензуры. Сотрудники восстали, предъявили ультиматум, фификус пошел на уступки… Что-то такое было в начале октября в газетах о том, что отныне журнал превращается как бы в общую собственность подписчиков и редакции, а издатель не только не стесняет сотрудников, но еще и обязан представлять и печатать отчеты о своих доходах и расходах. Но, как и следовало ожидать, ничего из этой затеи не вышло, и первого декабря Соколов и Зайцев напечатали в «Голосе», что «самовольные действия гг. Благосветлова и Благовещенского, прямо противоречащие заявленным ими принципам издания журнала, вынуждают нас отказаться от желаемого участия в „Русском слове“». И в постскриптуме: «То же самое уполномочил нас сообщить от своего имени и Д. И. Писарев».

Так вот это какой Писарев! Он сидит в крепости и сам посылать заявления в газеты не может (а печатать в журналах?)! Это, видимо, тот самый, автор прокламации, в которой говорилось, что министры, подобные Валуеву, империю не спасут…