КОЛЕН Ф. По вашему желанию. Возмездие - Фабрис Колен

На колени. Встать, не умирать.

Его мучения продолжались неделю.

Открыть глаза. Стонать под жаркими лучами солнца. Пить, припав, как дикий зверь, к источнику с горьковато-соленой водой. Смотреть на тени в том бесконечном сне, в который превратилась жизнь. Ему казалось, будто его укусила гадюка или один из тех ядовитых скарабеев, которых так много в высокой траве. Ну конечно — скарабей. Он видел, как тот шевелит челюстями перед его лицом, и зашелся в долгом беззвучном крике.

Наконец наступила спасительная темнота.

«Я сохранил тебе жизнь».

Эта фраза, вертевшаяся в голове, засела у него в сердце как острый нож.

Тело наемника обнаружили несколькими днями позже.

Прискакавшие из Эзарета азенатские посланники.

Они спешились, и один из них приложил ухо к его груди. Потом повернулся к остальным, пожимая плечами.

Азенатцы взяли его тело с собой и отвезли в Дат-Лахан.

Они прибыли в город два дня спустя, после наступления темноты. Перед ними распахнулись Большие Южные ворота, и они проследовали до императорского дворца.

Император принял их лично. Взглянул на тело.

— Мертв?

Гонцы покачали головами.

— Пока нет, ваше величество. Но он впал в великий сон. Сон, от которого не просыпаются.

С помощью своих прислужников Император с трудом поднялся с трона и опустился на колени подле бездыханного тела. Складки на шее делали его похожим на огромную жабу. Остальные в молчании взирали на него. Государь приподнял наемному убийце веки. Потом медленно, но без посторонней помощи поднялся. Он хотел знать, что может сказать этот человек, и ему в голову пришла мысль. Его величество вновь уселся на трон и хлопнул в ладоши. Двери открылись и вбежали советники.

— Отвезите его в… о-о-ох… монастырь, — произнес Император, указывая на тело.

— Простите, ваше величество?

— Скажите монахиням… Скажите монахиням монастыря Скорбящей Матери, чтобы они… о-о-ох… воскресили этого… человека.

— Но, ваше величество…

Он схватил одного из своих советников за руку и поднес губы совсем близко к его лицу, чтобы тот хорошо услышал.

— Любым способом, понял? Я знаю, что… ох… некромантия за… запрещена. Но я — воплощение Е… Единственного. И я хочу… Я хочу, чтобы этот человек… ох… жил. Я хочу знать, что сказал ему мой брат. Я хочу знать, видел ли он этого… о-о-ох… несчастного… несчастного…

Приступ кашля. Его императорское величество согнулся пополам на своем троне, а прислужники в замешательстве смотрели на него, не зная, что делать. Потом государь выпрямился.

— Ступайте же!

Тело Раджака Хассна подняли с земли.

Больше Император его не видел.

Движение во мрак, бездыханное тело, уносимое черной волной: монахини в масках в молчании шли вперед, низко опустив головы. Шелест их юбок, тихий шорох шагов по холодному камню. Нет больше света. Медленные, почти неощутимые биения Сердца. Лестница, потом другая. Была почти полная тьма, но дочери Скорбящей Матери привыкли к этому. Их мысли в темноте возвращались к одному и тому же, вертелись вокруг одного стержня: смерть, смерть и воскресение. Жертва и искупление.

Они несли на своих хрупких плечах всю скорбь азенатского народа.

Тело Раджака Хассна положили на обледеневшую каменную плиту. Рядом с ним медленно догорали палочки ладана. Их едкий дым поднимался к влажному потолку, распадаясь на сероватые клочья и нежные завитки. Одна из старших монахинь сделала знак рукой. И тут же от толпы отделилась какая-то тень с книгой заклинаний в руке. Под древними сводами зазвучали слова воспоминания о Единственном, написанные на священном языке первых поселенцев.

Я вышла в середину круга моих сестер. Я выпила напиток памяти, кровь, которой было омыто Святое Сердце. Я стала Голосом, моими устами говорила Скорбящая Матерь. Все вместе мы попросили у нее не-смерти, не-смерти для этого человека — чтобы глаза его раскрылись и чтобы он восстал, подобно своим живым братьям.

Какая странная просьба — не-смерть. Ритуал, уже много веков находящийся под запретом. Но таков приказ Императора, и то, что должно произойти, произойдет. Длинные сверкающие шприцы, входящие в плоть. Еле слышные проклятия, молитвы, снова молитвы. Десятки маленьких флакончиков, открываемых один за другим. Мы дали Раджаку семя наших предков. Такова воля его величества — да будет так.

Мы стали ждать.

Мы стали ждать, и Скорбящая Матерь ответила нам. Монахини запели. Грустные псалмы, вполголоса пропетые с закрытыми глазами. Голоса становились громче, смешиваясь с запахом ладана, и наконец присутствие Скорбящей Матери заполнило собой все. Для большинства из нас это было впервые. За стенами монастыря кипела обычная жизнь. Но где-то в глубине земли трепетало вечно живое Святое Сердце нашего мертвого бога.

Время тут не имело никакого значения. Наши тела были здесь, но души наши принадлежали Единственному.

Мы взялись за руки. Мы вздрогнули.

Я Голос.

Мы, дети Скорбящей Матери, разум принесшего себя в жертву Единственного.

Мы, память азенатов, ее потаенные глубины.

Мы, чьи имена давно забыты, а тела погребены в этих древних подземельях.

Во мраке и скорби.

Мы вновь призываем тебя в мир, о Раджак Хассн.

Мы спасаем тебя из чистилища, как когда-то спасли из мрака Единственного. Оставь же нижние миры, и пусть наши шприцы, наполненные мертвым семенем, впрыснут жизнь в твои вены.

Я возложила руки на его тело.

Не-смерть была рядом.

Он открыл глаза.

Наши руки разжались, дыхание вновь стало ровным.

Он осторожно пошевелил пальцами.

Конечно же, ни одна из нас не подняла головы.

То, что мы знаем, всегда уступает в силе тому, чего мы не знаем.

Не-смерть.

Нам было страшно.

Тириус Бархан шел тридцать дней.

Он углублялся все дальше и дальше на восток, все ближе и ближе подходил к стране своих предков.

Поначалу ишвен шел по широким лугам, с которых гор даже не было видно. По бескрайним плато, куда не ступала нога человека, где только парящие в поднебесье птицы скрашивали его одиночество. Потом на пути появились горные долины, а на горизонте стали вырисовываться прибрежные скалы. Сердце ишвена сжалось. Он навсегда покидал мир азенатов.

Тириус снял повязку. Рука больше не причиняла боли. Время от времени юноша разворачивал карту, которую дал Салим. Ему было совершенно не интересно, где именно он находится, но на старый пергамент было приятно смотреть. Так получалось осознавать себя частью единого целого — песчинкой среди миллионов себе подобных.