Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне не удалось остановиться – хоть женщин туда допускают – в крохотном монастырьке деи Карчери, в часе с четвертью пути в гору от Ассизи. Не найти вида более ясного, более райского, чем вид на Умбрию с его высоты. Умел же этот святой Франциск выбирать роскошные места, чтобы жить в нищете! Да не был он никаким аскетом! Там молодой францисканец, весь горящий верой, – умри он сейчас, точно пошел бы прямо в рай – показал мне русло потока, высохшего, когда якобы Франциск, которому шум вод мешал в его медитациях, помолился, чтобы они остановились. С тех пор (это не я, это молодой францисканец говорит) вода в потоке бывает, только когда над Италией грозят разразиться большие бедствия, – например, в 1915 году, когда Италия вступила в войну.
А как раз в тот самый день21 весь Ассизи был заклеен плакатами, посвященными годовщине вступления Италии в войну: она отмечается как национальный праздник. В них прославлялся «этот день, когда впервые, после долгого засилья материализма, дух восторжествовал над материей… этот день, праздник воинов древних и будущих времен…».
Отсюда я заключила, что, следуя милой логике этого молодого францисканца, и святой Франциск, и источник должны быть посажены в тюрьму.
Ну что тут поделать? Не только Тосканини – сам святой Франциск не с ними22.
Впрочем, если б не это восхваление войны, многое в их системе могло бы показаться привлекательным; но – кажется, я Вам уже объясняла почему – система, как я думаю, по самой своей сути нуждается в этом восхвалении. Система, которая поразила меня не столько своими претензиями на гуманизм, сколько тем, как все они фальшиво звучат. Жизнь и смерть не таковы. Там реален (и даже слишком) только соблазн войны; но ведь война не имеет ничего общего с этими бессмысленными фразами. И еще более бессмысленными они кажутся именно в этой стране, среди этого народа.
На другой день, во Фьезоле, когда я ожидала автобуса, со мной разговорился один местный рабочий. Увидев в моих руках книги, он сказал, что рад бы учиться, да у него слишком низкая профессия – каменщик; что Фьезоле расположено восхитительно и жизнь могла бы быть прекрасна, но, по правде говоря, зарабатывает он слишком мало, и доля его дрянная, – и всё это самым простым тоном и с веселой улыбкой. Я спросила, есть ли у него семья; он сказал, что слишком любит свободу, чтобы иметь охоту жениться, и что, увлекаясь музыкой, каждое воскресенье выходит на улицу с приятелями и с гитарой… (Вот один из тех, кому нет нужды думать о вещах, которые так занимают Вашего друга!) Ну как не полюбить такой народ!
Я была счастлива увидеть, что Вы читаете Платона в том состоянии духа, которое для этого подходит, – то есть в экстазе. Что же касается других диалогов – что бы Вам посоветовать?.. На французский более-менее прилично переведены только «Горгий» и «Теэтет» (и то уже хорошо!). Относительно «Государства», диалога наиболее возвышенного, могу Вам предложить только вот что: по возвращении в Париж я переведу для Вас самые лучшие места, и это могло бы послужить для Вас отправной точкой, чтобы найти хороший перевод на один из других языков. А если такого нет, тогда учите греческий… Это легкий язык. А еще можете написать Марио Мёньé и попросить, чтобы он ради всех страдальцев вроде Вас продолжил свой труд23.
Мне показалось, что Вы придаете большую важность рассуждениям о бессмертии. А вот я не считаю этот вопрос весьма важным, а напротив, очень мало заслуживающим внимания. Это такое дело, о котором наперед никто не может ничего сказать с уверенностью. И что нам до этого? Ни одна из реальных проблем жизни не меняется в зависимости от наших знаний о посмертной участи. Дела этой, здешней, жизни – вот что надо возвысить до уровня вечности («Мens sentit experiturque se æternam esse»24, – говорил Спиноза), вырываясь из плена того, что постоянно рождается и гибнет. И если все исчезает со смертью, тогда еще важнее не упустить ту жизнь, которая нам предоставлена, и тем самым спасти свою душу, пока она не исчезла. Я убеждена, что именно в этом истинный смысл учений Сократа и Платона (так же как и Евангелия), а остальное – лишь символы и метафоры. Подлинная задача «Федона» – поиск ответа на вопрос, относится ли душа к вещам, которые рождаются и исчезают, или она другой природы. И аргументы по этому вопросу мне кажутся совершенно неопровержимыми, а наиболее убедительными из всех – воспоминания о таком человеке, как Сократ.
Относительно «Илиады», я советовала бы Вам дождаться моей оценки того перевода, о котором Вы говорите. Нет ничего лучше «Илиады»; это такое чтение, которым нельзя пренебречь. Сожаление о том, что Вы не можете напрямую25 приступить к столь прекрасной вещи, заставляет меня выписать здесь для Вас несколько отрывков:
[Следуют большие фрагменты из песни XVIII (диалог между Ахиллом и Фетидой) и песни XXI (убийство Ахиллом Ликаона) в собственном переводе Симоны Вейль. – П. Е.]
P.S. Я совсем ничего не рассказала Вам о Риме. Кроме памятной встречи с Вашим другом, не могу забыть, как я просто опьянела от греческих статуй (они в самом деле произвели на меня такое впечатление; и только они – лучше, чем Микеланджело – по крайней мере, те, стиль которых наиболее чист. После этого что еще – кроме Баха – может выразить столь совершенное и божественное равновесие между человеком и мирозданием?), а еще – от мессы в Пятидесятницу у Святого Петра, исполненной мужским и детским хорами. Божественная музыка – под этим божественным куполом, среди коленопреклоненной толпы, где было видно много простых
