Оборотни - Стивен Джонс

И тут они стали выходить из машины! Женщина смеялась. Она раскраснелась и была полураздета. Выйдя из машины, она облокотилась на нее, а потом появились и двое мужчин. У одного из них было одеяло, и он расстелил его на земле. Другой стал целовать ее. Я увидел, как его губы впились в ее густо намазанный рот, и клянусь, ей это нравилось. Нехорошая женщина. Я все видел. Я видел, как она снимает белье, поднимает юбку и ложится на одеяло, и потом мужчины ложатся и… по очереди… Не могу писать об этом. Есть вещи, на которые нормальный человек не может смотреть. Но они проделывали с ней это, а я ползал по лесу и видел все, что происходило…

Я контролировал себя. Наверное, эта ужасная сцена, свидетелем которой я был, загипнотизировала меня настолько, что держать себя в руках было особенно трудно. Но я ждал, хотя мне хотелось прыгнуть на этих отвратительных и мерзких созданий, наказать их и положить конец их непристойному действу. Я ждал. Спустя продолжительное время, когда мужчины, кажется, насытили свою похоть, они встали и оделись. Женщина улыбалась. Какое-то время она оставалась лежать на одеяле. Она и впрямь была довольна, точно упивалась собственной безнравственностью! Я смотрел на нее, на эту ее кривую усмешку на губах, на то, как она лежала, откинув голову и задрав колени. Смотрел на ее глотку, выгнутую спину и на белые бедра. Все в ней было гнусно и мерзко. Она была освещена лунным светом и даже попытки не делала, чтобы прикрыться. Ноги у нее были раздвинуты, белье лежало рядом на земле. Даже представить себе не могу, что можно так низко пасть.

И тут случилась странная вещь. Я и не пытаюсь понять ее. Двое мужчин сели в машину. Они смеялись, и один из них высунулся из окна и что-то сказал женщине. Она с испуганным видом вскочила на ноги. Машина тронулась, и женщина попыталась догнать ее. Она была очень огорчена, а мужчины, казалось, были довольны собой. Водитель подал назад, машина развернулась. Женщина умоляюще что-то говорила им. Но они уехали. Один из них помахал ей рукой, а она выругалась им вслед. Ни один достойный человек никогда не повторит этих ее слов. Женщина стояла руки в боки и бормотала слова, которых я никогда прежде не слышал; я даже и смысла их не понимаю, а я взрослый человек. Но все они были непристойного характера, ибо даже в гневе она вела себя непристойно. Никогда не встречал я большую грешницу, чем эта женщина. Полагаю, что эти двое мужчин, удовлетворив свою похоть, пришли в ужас от того, что наделали, и оставили ее, чтобы наказать за преступление против природы. Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову, хотя я и не понимаю, почему они рассмеялись, когда уезжали. Есть некоторые вещи, которых я не понимаю в отношениях между мужчинами и женщинами. Но я понимаю, если что-то не так, а эта женщина вела себя неправильно. Эту женщину нужно было наказать.

Я не собирался причинять ей вреда. Да я и не знаю, что я собирался делать. Я подождал, пока она вернется к одеялу, после чего поднялся и вышел на открытое пространство. Она наклонилась, чтобы поднять свои трусики. Я подкрался сзади. Она подняла одну ногу и начала натягивать трусики. В этот момент я, должно быть, произвел какой-то звук, потому что она резко обернулась ко мне.

Не знаю, кричала ли она. Рот у нее был открыт, но никакого звука я не слышал. Возможно, она была слишком напугана, чтобы кричать, а может, мои уши ничего не слышали. Она отступила на несколько шагов, подняв руки и выставив ладони мне навстречу. Трусики так и остались у нее на лодыжке. Ужас на ее лице был неописуем. Я медленно двигался на нее, царапая когтями землю и обнажив зубы. Когда я придвинулся совсем близко, она упала на землю. Она так ни разу и не отвела глаз с моего лица. Даже когда я почти склонился над ней, она продолжала смотреть мне прямо в лицо. Казалось, ее страх возбуждает меня. Я хотел всего лишь напугать ее, это точно. Но в страхе есть что-то такое… некий запах… из-за него я потерял контроль над собой. У страха и крови почти один и тот же запах. Я тогда ничего не мог с собой поделать, она сама виновата. Она вынудила меня сделать это, как вынудила тех двоих мужчин совершить непристойный акт. Помню, увидев, как мелькнули ее белые бедра и зашевелились раскрашенные губы, мне захотелось разорвать ее на части и уничтожить, вонзить свои когти в ее плоть, чтобы брызнула кровь и закончилась ее гнусная жизнь.

И тогда я прыгнул на нее.

А она все это время смотрела прямо в мои глаза, пока ее глаза не затуманились. Казалось, она необычайно долго не теряла сознание.

Не помню, что было потом. Не помню, долго ли я ползал по ее телу и что делал с ним. Должно быть, я оставался там какое-то время, если газеты в точности воспроизвели, что стало с ее телом. Хотя конкретно они ничего не рассказали, и я рад, что сам смог написать это, чтобы хоть где-то была написана правда.

Это и есть правда; именно так все и было.

20 июля

В последние две недели я не брался за этот дневник. Даже не читал его. Думаю, что последняя запись истощила мои силы, и потому я был рад, что какое-то время могу не думать о болезни и немного отдохнуть. Это серьезная проблема для современной цивилизации — она оставляет так мало времени для отдыха. К счастью, я не поддался безумной погоне за деньгами, успехом и счастьем. Я рад уже и тому, что могу себе позволить чтобы все это приходило ко мне само собой, а то могу и вовсе без всего этого обойтись. Я неприхотлив, разумен и, несомненно, родился на несколько столетий позже, чем нужно было бы.

Но я не жалуюсь. Я никогда не был расположен к бахвальству, но чувствую, что в конечном счете вынужден буду пойти даже на то, чтобы смириться и признать свою болезнь на тех же условиях, с какими принимаю все прочие стороны жизни. В конце концов это всего лишь одна ночь в месяце, только двенадцать ночей в году, когда мне приходится страдать. Могло бы быть куда хуже. Многие болезни серьезнее, просто они шире распространены и их принимают как само собой разумеющееся, тогда как моя — уникальна, и кажется, что она страшнее, чем на самом деле. Конечно, она не так плоха, как рак, проказа или слепота. Лишь тщеславие заставляет меня думать, что она ужасна, и я наконец доволен, что подавил в себе подобные мысли и теперь смотрю на свою участь в ее настоящей перспективе. Если это испытание, ниспосланное мне, то я снесу его. Сейчас я настолько счастлив, как не был уже долгое время, потому что впервые так же ясно размышляю насчет своей болезни, как думаю о других вещах. Я принимаю свои мучения так же, как принимаю удовольствия и свое скромное счастье. Я научился жить со своей болезнью, как научился жить с жестоким обществом и глупостью моей жены.

Я перечитал то, что написал минувшей ночью. Все это очень объективно и справедливо, и, думаю, это помогло мне лучше посмотреть на самого себя. Одно я заметил: еще совсем недавно это расстроило бы меня, но теперь это помогает мне лучше разобраться… Когда я писал о том, что произошло, я постоянно упоминал себя как себя, а не как то существо, которым стал. Я понимаю, что это своего рода защита, что так я писал, боясь сказать правду. Ибо, разумеется, он и я — одно и то же. Мы — одно существо, у нас есть различия, мы меняемся, но в основе мы одно и то же. Я даже признаю это сейчас, что говорит о том, насколько ясно я мыслю. Не уверен, отчего именно произошла эта перемена: оттого ли, что я с таким трудом пытался вспомнить все подробности той ужасной ночи, или оттого, что я больше становлюсь им, а он — мною, или же я пишу так исключительно ради легкости стиля и для удобства чтения, — что бы это ни было, по-моему, это хороший симптом. Он говорит о моей искренности и о том, что мне нечего скрывать. В конце концов эта ночь была необычной… чрезвычайной… и стоит ли удивляться, что я запомнил ее намного отчетливее, нежели чем другие ужасные ночи в клетке. Надо подождать, посмотрю, как пойдут дела в этом месяце, когда снова вернусь в клетку. Снова захвачу с собой этот дневник и проведу там побольше времени. Не буду больше рисковать и не уйду из дому. Я не должен делать так, чтобы произошло еще что-нибудь. Но… я не совсем уверен в том, что в данном конкретном случае можно видеть только плохое. Стоит только подумать, скольких молодых мужчин эта женщина совратила бы, скольких бы еще ввергла в грех, распутство, скольких погубила бы… что ж, быть может, я многих спас. И конечно же, этой женщине лучше не жить. Незачем ей жить. Пусть она и молода, но уже состарилась от греха и в своем распутстве никогда не была бы счастлива…

Подумать только — на другой день после того, как это произошло, я и в правду подумывал о самоубийстве! Впрочем, это одни эмоции, что на меня не похоже! Но теперь все хорошо, и в последние две недели я чувствую себя куда лучше, чем чувствовал долгое, долгое время. Трудно найти этому причину, кажется, будто я довершил какое-то дело… будто неожиданно достиг какой-то вершины, добился чего-то, чего мне давно хотелось, а я сам и не знал об этом. И вместе с тем ничего не изменилось. Не понимаю, в чем дело. Должно быть, это нечто неосязаемое, будто сами собою строились какие-то планы, чего я не подозревал, но сами по себе они же и исчезли. Возможно, потрясение оттого, что произошло в ту ночь, прояснило мое сознание. Наверное, так и есть. Я не могу проследить за своими мыслями и эмоциями, но дело обстоит именно так. Это не новое чувство, но новая глубина удовлетворения. Помню, нечто подобное я испытывал, когда был молод. Почти то же я ощущал, когда сломал свою любимую игрушку. Это близко к тому, как я себя чувствовал, когда разделался с той злобной собакой, которая напала на меня. Это весьма любопытный феномен. Весьма любопытно, что три случая, настолько разные, могут вызвать одни и те же чувства. По-моему, это очень интересно…