Доктора флота - Евсей Баренбойм

— Не прикасайтесь ко мне! Я туберкулезная!

Папа успокоил ее, пообещал, что вылечит, что она обязательно закончит институт. Он так хорошо говорил и так смотрел на нее, что она поверила. Тут же в ялтинском загсе они расписались.

Еще недавно мать хорошо выглядела, тщательно следила за собой. Сейчас ее трудно стало узнать. Она похудела, почернела, почти не спала по ночам. Миша часто видел, как в ее больших глазах стоят слезы. Только теперь она поняла, что значил в ее жизни муж. Без него все потеряло смысл. Жить стало неинтересно. Она не хотела работать, даже читать, только подолгу сидела у моря, глядя на белопенную линию прибоя. Тося не понравилась ей с первого знакомства и она сразу сообщила об этом Мише.

— Малоинтеллигентная, невоспитанная, откровенно чувственная, — сказала она, брезгливо скривив рот. — Я надеялась, что мой сын найдет себе более подходящую пару.

Тося старалась не обращать внимания на открытую неприязнь свекрови, Миша порой дивился терпению и такту, с какими она переносила колкие замечания и иронические усмешки. Тося ухаживала за ней, как за больной — старалась готовить те блюда, что любила свекровь, ни разу не позволила себе вспылить, ответить грубостью. Но ничего, никакие Мишины слова и Тосины дела не могли поколебать мать, растопить лед неприязни. Миша жалел жену, обещал еще раз поговорить с матерью.

— Не думай обо мне, — успокаивала его Тося, обнимая и целуя. — Не век же нам жить вместе. Я молодая, у меня нервы крепкие. Потерплю.

Последнее время мать часто говорила об отъезде в Москву, где у них теперь была квартира, или в Ленинград к сестре покойного мужа тете Жене. Куда ехать — она еще не решила.

По утрам Миша просыпался от яркого солнца, бьющего в единственное маленькое окошко. За окном росли желтые мальвы и настурции. Над ними всегда жужжали пчелы. Было слышно, как лениво бьет о берег прибой. Миша хватал полотенце и бежал к воде. Эти полчаса у моря были самыми приятными минутами дня. А потом начиналась тоска. Делать было нечего. За все время поступил только один серьезный больной. Начальник госпиталя настаивал, чтобы его перевели в главный госпиталь в Севастополь. Но Миша решительно воспротивился, больного оставили на месте и он поправился. Но это было уже давно, четыре месяца назад. От неинтересной работы, домашних неурядиц появилась вспыльчивость, раздражительность. Миша стал плохо спать. Иногда среди ночи он просыпался, лежал с открытыми глазами, потом выходил на крыльцо и долго сидел там, глядя на звезды. Одна вслед другой они падали в черную воду. Проходил час, второй. Начинали розоветь облачка, отогретые утренним солнцем. Просыпались птицы. Их голоса звучали особенно громко.

Он думал, что делать дальше. Месяц назад, как и было условлено в Академии, он подал по команде рапорт о зачислении его в адъюнктуру на кафедру нервных болезней. Но рапорт быстро вернулся со странной резолюцией начальника медико-санитарного отдела Черноморского флота: «Мало служит на флоте».

— А сколько же, по его мнению, я должен прослужить, чтобы иметь право держать экзамен? — вслух недоумевал Миша. — Ведь я мог поступить сразу после окончания.

Это неожиданное препятствие следовало, не мешкая, преодолеть. Нельзя допустить, чтобы так глупо пропадало время. Он молод, здоров, полон сил и должен приносить пользу людям. В конце концов, ради этого он учился…

Добролюбов умер в двадцать шесть, а сколько сделал! Ему уже двадцать три, а он не только ничего не сделал, но даже не знает, как быть дальше.

Начальник военно-морского госпиталя казался Мише человеком малоинтеллигентным, ограниченным. Все свободное время он проводил на огороде. Даже на службе он был занят огородными делами — в кабинете часто стоял опрыскиватель, лежали удобрения, черенки кустов. Мише казалось диким, что врач, интеллигентный человек, может все помыслы сосредоточить только на крохотном кусочке земли, не интересуясь ни специальностью, ни чтением, ни спортом. Вероятно поэтому он позволял себе разговаривать с начальником чуть высокомерно, подчеркнуто громко спрашивал у него в кабинете: «Разрешите идти?» и поворачивался, как солдат на строевом плацу.

Однажды, когда мать в очередной раз несправедливо обидела Тосю и та проплакала всю ночь, Миша пришел на службу особенно взвинченным; перед началом офицерских занятий начальник госпиталя сказал:

— Товарищ Зайцев, принесите графин с водой.

И вдруг Миша взъерепенился, встал на дыбы, как плохо объезженная лошадь, покраснел, как кумач праздничного флага, и резко ответил:

— Я вам не холуй!

Пять минут спустя он понял, что был неправ, что просто сдали нервы и он сорвался, но, несмотря на советы сослуживцев, извиняться не стал. Начальник госпиталя ничем обиду свою не выказал, графин с водой принес сам, но после этого разговаривал с Мишей сугубо сухо и официально.

И все же за советом Мише пришлось идти именно к нему. Во всем госпитале майор был единственным кадровым военным, все остальные врачи заканчивали гражданские институты, были призваны из запаса и совсем не разбирались в таинствах поступления в академическую адъюнктуру.

— Войдите, — сказал майор, поднимая глаза от лежавшей перед ним открытой книги, и, хотя Миша не видел ее названия, он мог поручиться, что это был наверняка какой-нибудь справочник огородника или садовода. — Садитесь.

Некоторое время Миша сидел молча, разглядывая начальника, думая — как начать разговор.

Майор смугл, курчав, черноволос. На вид ему лет сорок. Большой нос, глубоко сидящие, неулыбчивые глаза, тяжелый подбородок придают его лицу угрюмое, властное выражение. Миша подумал, что такое лицо могло бы быть у командира, армия которого терпит неудачи. Для начальника маленького полупустого госпиталя, к тому же увлеченного собственным огородом, лицо было слишком значительным.

— Я слушаю вас, товарищ Зайцев, — прервал майор затянувшуюся паузу.

Миша рассказал о тревожащих его проблемах, об отсутствии интересной работы по специальности, о том, что сразу после окончания Академии ему была предложена адъюнктура, от которой он сам отказался.

— Сейчас просто не знаю как быть, — в заключений чистосердечно признался он.

Майор долго молчал, думая, что сказать этому молодому человеку. Уже давно он внимательно прочел личное дело лейтенанта Зайцева. Сталинский стипендиат, автор нескольких научных работ, безусловно талантливый парень. Что он может посоветовать ему? Чтобы он не спешил и набрался терпения? Привести сомнительное изречение, что истинный талант всегда пробьет себе дорогу? Ему ведь тоже в тридцать третьем, когда он в числе первых с отличием закончил Академию и попал служить в Забайкалье, советовали не спешить, получить опыт войсковой службы. Он пробыл там врачом отдельного батальона восемь лет, а когда, наконец, выбрался в госпиталь в Свердловск, началась война. Всю войну, от первого до последнего дня, он провел на фронте врачом сначала стрелкового полка, потом дивизии. Сейчас ему сорок, у него язва желудка и ничего он не умеет, кроме как возиться на своем огороде. Там среди цветущих бело-розовой кипенью вишен и яблонь, среди кустов инжира и винограда он забывает, что подавал когда-то немалые надежды, что собирался придумать новый способ лечения сахарного диабета без помощи шприца. И все-таки надо уметь ждать. А этот юноша не умеет. Он слишком нетерпелив.

— Вы максималист, Миша, — майор неожиданно назвал его по имени, и Миша от удивления едва ли не раскрыл рот. — Все вам подавай сразу — и интересную работу, и квартиру, и адъюнктуру. При всем желании ни я, ни кто другой на моем месте не сможет сейчас этого сделать. У вас много свободного времени. Поверьте мне — это совсем не так плохо. Занимайтесь самообразованием, общественной работой, посещайте городскую больницу. Там больше материала. Если этого мало, могу выделить вам огород. — Он умолк, улыбнулся, и его неприветливое лицо потеплело. — Буду в Севастополе — поговорю о вас в отделе кадров.

— Спасибо, — сказал Миша, вставая.

Хоть майор ничего конкретного не пообещал и не посоветовал, разговор с ним оказался на удивление доброжелательным.

На несколько дней Миша приободрился, повеселел. Часто, не зная как поступить, он размышлял: «А что бы в данной ситуации сделал Васятка? Наверное, он и на Мишином месте нашел бы себе дело. Пошел бы в городскую больницу, оперировал, дежурил». Выбрав день, он тоже отправился в больницу. Больничка была маленькой. Нервного отделения в ней не оказалось. Больных отправляли в Новороссийск. Нет, обстановка явно была против него. Он пробовал думать, что при всех недостатках нынешнего бытия он живет на курорте, на берегу Черного моря, что служит в госпитале, и товарищи, разбросанные по всем отдаленным точкам Дальнего Востока за десять тысяч километров от Москвы, наверняка завидуют ему и считают счастливчиком. Но эта мысль лишь ненадолго успокаивала его. Ведь, кажется, еще Чехов говорил Горькому: «Чтобы хорошо жить, по-человечески, надо работать. Работать с любовью». Душа требовала интересного дела, а его не было.