ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира - Роджер Осборн

Импульс промышленного развития нельзя было удержать без постоянно увеличивавшегося притока рабочей силы — население Британии выросло с 10 миллионов человек в 1800 году до 20 миллионов в 1851 году и до 37 миллионов в 1901 году. Однако рост населения, в свою очередь, мог быть обеспечен только повышением производительности сельского хозяйства. Первая фаза так называемой «аграрной революции» — возделывание новых корнеплодов, таких как брюква и репа, и промежуточных культур вроде клевера — позволила снимать большие урожаи, выпасать больше скота и дольше использовать землю. В середине XVIII века постепенно усиливавшееся огораживание общинных земель, активное дренирование глинистых мест и увеличение размера хозяйств начали положительно сказываться на эффективности сельского хозяйства и объемах его продукции. Земледелие и скотоводство стали отраслями, приносящими прибыль. Рост спроса, который повышал цены, давал возможность фермерам вкладывать средства в покупку специальных удобрений и искусственных кормов для животных, а также стимулировал к дальнейшему осушению неплодородных почв. Британия могла прокормить себя, обходясь все меньшей долей населения, занятого в сельском хозяйстве.

Изменения в хозяйственной системе, которые охватили Британию во второй половине XVIII века, вызвали экономический подъем таких масштабов, которых не видела ни одна другая страна мира за всю предшествующую историю. Обращение земли в предмет коммерческого оборота создало условия для инвестиций в индустриальные процессы, а когда новые предприятия начали приносить солидную прибыль, это расширило возможности для дальнейших инвестиций. Помимо этого, благодаря разнородной социальной структуре и природным богатствам в стране сложилась питательная среда для инновационного развития промышленности. Но если динамика индустриализации сказывалась на хозяйстве Британии благотворно, ее воздействие на жизнь британского трудового населения оставалось примером бесчеловечности на протяжении нескольких десятилетий. Индустриализация обрекла миллионы людей на фактически рабский труд на фабриках и в шахтах. Она загнала когда‑то сельский народ в города, где среди грязи и нищеты ему пришлось влачить жалкое существование с постоянным риском для жизни и здоровья.

В 1815 году расследование парламентской комиссии выявило, что на льнопрядильных фабриках девочки начинали трудится в возрасте восьми лет, а их рабочий день длился с 6 утра до 7 часов вечера при обычной нагрузке и с 5 утра до 9 вечера при повышенной. У детей был 40–минутный полуденный перерыв на обед, и никакого другого времени отдыха. Их били, если они не успевали со «сниманием» — работой, которая заключалась в наблюдении за заполнением рам ткацких станков, после чего нужно было остановить машину, снять катушки, челноки и рамы, зарядить пустые рамы и запустить машину снова. Некоторых девочек, как обнаружили члены комиссии, такой труд довел до уродства, и можно не сомневаться, что у всех были нарушения развития.

Если условия фабричного труда были жуткими, то стремительный и хаотичный рост промышленных городов превращал последние в настоящие людские свалки. Население Манчестера увеличилось с 75 тысяч человек в 1801 году до 252 тысяч в 1841 году, примерно то же произошло с Бирмингемом, Ливерпулем и Глазго — в каждом к концу века численность населения превысила цифру в 800 тысяч. Детская смертность в промышленных приходах северной Англии к 1813 году достигла уровня 172 человека на тысячу и продержалась на этом показателе до 1836 года, а средний рост людей за тот же период снизился и продолжал уменьшаться вплоть до 1860–х годов. Лучшая оплата и лучшие шансы найти работу в городах нивелировались ухудшением питания и более высоким риском для здоровья. Условия жизни трудящихся в областях Британии с преобладанием городского населения оставались ужасными на всем протяжении 30–х и 40–х годов XIX века, а во многих крупных городах и на протяжении следующих десятилетий.

Для удовлетворения нужд огромного людского потока, хлынувшего в малые и крупные промышленные центры, не существовало никакой гражданской администрации — у этих людей не было ни организации, ни представительных органов управления, а в кабинете министров и парламенте попросту отсутствовали те, кто мог бы говорить от их имени. В основе административной структуры Британии лежало деление на графства и приходы, представительство же в парламенте опиралось на систему самоуправляемых городских поселений, «местечек» (боро, boroughs), открытую для подкупа и махинаций. Нарезка выборных округов даже до индустриализации не привязывалась к числу жителей, а со временем она оказалась вопиющим искажением реальной картины.

Массовая миграция в промышленные центры покончила с традиционным образом жизни сельской Британии, однако сама индустриализация не могла бы случиться, если бы к тому времени деревенский быт уже не затронула коренная метаморфоза. Социальная структура английского села приобрела иное качество с тех пор, как в конце средневекового периода землю включили в систему денежной экономики. Правда, до XVIII века эти изменения имели больше теоретический, нежели практический характер. Согласно результатам разных земельных переписей, проводившихся по поручению правительственного Сельскохозяйственного управления, права собственности на обширнейшие участки английской сельской местности находились в руках крупных помещиков, однако эти легально закрепленные права имели мало отношения к обычаям и традициям, которые определяли жизнь и труд сельских общин. Обычай и сложившаяся практика диктовали, что общинные земли, как и неугодья, подлежат использованию теми, кто не имеет других средств к существованию. Эта ситуация начала меняться, когда законы об огораживании, принимавшиеся парламентом с 1750 по 1830 год, позволили землевладельцам огораживать землю в подтверждение своих законных прав и использовать ее по собственному усмотрению или сдавать в аренду. Как писал один историк: «Присвоение для собственных нужд практически всех необрабатываемых общинных земель легальными владельцами означало, что тонкий барьер, отделявший растушую армию работников от окончательной пролетаризации, был повален». Другими словами, присваивавшие землю уже являлись ее законными владельцами, но, реализовав свои права таким образом, они разорвали традиционную, уходящую в глубь веков связь людей с землей, превратив крестьян в наемных работников. Сложная система отношений, притязаний, дозволенных способов использования и общественных санкций, которая существовала с англосаксонских времен, а может быть, и гораздо раньше, была отброшена в результате обретения землей статуса еще одного предмета экономического обмена—окончательно перекрывшего доступ к ней для тех, у кого не было денег.

Нигде контраст между письменной, индивидуалистической и стандартизирующей властью и устной, общинной и многообразной в своей локальности культурой не проявился с такой силой, как в огораживаниях. Неграмотные сельские жители оставили после себя совсем немного письменных свидетельств и почти не имели доступа к формальной процедуре правосудия; напротив, землевладельцы, утверждая права собственности, наводнили сельскую жизнь документами и легальными контрактами. Не удивительно, что изыскания в архивах создают впечатление на редкость скромного сопротивления огораживаниям. Однако кое–какие сохранившиеся документы демонстрируют, какое глубокое и наверняка широко распространившееся неприятие они вызывали у народа. В анонимном письме, посланном сквайру Честнат–Парка, «собравшиеся от прихода» (т. е. те. кто пользовался общинной землей) писали: «Колиты взялся огородить Наши Общие Поля, Луга. Пустоши и прочая, Мы Решили… коли будешь упорствовать в прежде сказанном мерзком деле, Мы приста нем как конские пиявки и будем кричать отдай, отдай, пока не пойдет кровь у каждого, кто хочет обокрасть невинных, которые не родились еще» (орфография оригинала).

Огораживания привели к появлению грандиозного числа сельских жителей, лишенных возможности содержать себя и свою семью — ввиду недоступности общинной земли. Со времен Средневековья каноническое право требовало от каждого прихожанина отдавать десятую часть дохода церкви, из которой треть откладывалась на помощь бедным. По мере того как размер десятины уменьшался, в ситуацию начало вмешиваться государство, и к XVI веку жертвовать деньги на призрение обязали состоятельных граждан — закон о бедноте 1601 года возлагал ответственность за заботу о неимущих на приход, в котором они проживали. В некоторых приходах строили жилища, некоторые давали бедным работу, некоторые предлагали помощь деньгами или натурой. Но к концу XVIII века эта система едва справлялась с растущей массой нуждающихся. И тем не менее общинная традиция отношения к бедным как к своим сохранялась — вплоть до нового закона о бедноте 1834 года, который заменил локализованный подход государственным стандартом.