Избранное - Майя Ганина

Я ухватываю его за рукав. «Постой… Так и пошел? Ничего больше не скажешь?» Это уже мой собственный текст — неважно, если он неточен, все равно будет озвучание.

«Да ведь ясно вроде все…» — «Ну, если ясно — иди». Стоим. «Что ж не уходишь?» — «Я не спешу. Думал, ты что скажешь?» — «Я люблю тебя. Я не могу без тебя больше, нету во мне гордости, Иван. Вот… Сказала. Доволен? Можешь идти теперь». Кирилл проводит по лицу рукой, будто снимает с него маску, улыбается простецки — лучшей из своих улыбочек. «Да ведь и я не могу, Люба! Что делать-то будем? Как жить-то? Заврался я кругом: дома в семье вру, тебе вру, себе… Зачем? Давай просто решим все. Ухожу я к тебе!..»

— Стоп!.. А ничего? А? Пойдет, пожалуй?..

Я гляжу на нашего «Ваню» и вижу, что он доволен. Гляжу на Игоря, он улыбнулся мне грустновато, я поняла: середняк. Кирилл поймал эту улыбку и ответил запальчиво:

— А что ты ожидал? Так все же лучше, чем по сценарию. Хоть грамм искренности.

— Один дубль будет? — спрашивает Игорь у режиссера. — Хорошо. Володя, проверь рамочку.

И потом говорит задумчиво, ни к кому вроде не обращаясь:

— Искренность — товар дефицитный, на граммы меряем.

— Ты хочешь, чтобы я повесилась? — спрашиваю я с веселой улыбкой, но, в общем, всерьез. Я полна отчаяния и где выход не знаю. — Не переснимать же фильм, не переписывать сценарий?

— Ну и не трать себя, — говорит Игорь. — Оттого, что ты воткнешь бумажный цветок, ничего не изменится.

Он прав.

С той ночи, вернее, с того утра я живу у Игоря: у него тоже люкс, ему положено как оператору-постановщику.

Алексей принял мое сообщение о том, что я ухожу, с ироническим изумлением, как предфинальный каприз. Сказал только:

— Боже мой, если ты любишь, я склоняюсь перед чувством, хотя мне горько. Я ведь тоже люблю… тебя. Ты помни об этом. Соскучишься любить — возвращайся.

«Вместе с зарплатой и гастрольными гонорарами…» — хотела я добавить. Злой я стала. Впрочем, может быть, Алешка рассчитывает, что я сохраню ему содержание?

Дальше мы снимаем все точно по сценарию и в той трактовке, какая видится режиссеру. Полное равнодушие овладело мной. Такое равнодушие, что я перестаю любить Игоря, себя, даже Сашку. Мне хочется умереть, только я боюсь.

Нет, это, конечно, кокетство — фраза, что я не люблю Игоря. На всем свете он для меня единственный только и существует, к Сашке я на самом деле как-то охладела: здорова, весела — и ладно.

Вечерами, после съемок, я лежу рядом с Игорем щекой на его плече, слышу его тепло, его силу. Его громадное, вроде бы громоздкое тело полно силы и каменной твердости. Мне приятно и непривычно ощущать эту силу: Алексей всегда, даже в молодости, был женственно-рыхл, изнежен. Игорь читает, а я напряженно думаю ни о чем — гудит во мне, точно ток на подстанции, тоскливое напряжение. Ночами я почти не сплю; задремав, тут же цепляюсь сознанием за очередную горькую мысль, и сон уходит, а в мозгу, во всем теле снова продолжается круговращение отчаяния. Услыхав, что я опять проснулась, Игорь поворачивается ко мне, начинает гладить по лицу ладонью, приговаривая негромко, как он меня любит, как я его люблю, как все наладится и будет хорошо. Я начинаю отвечать на его поцелуи, полная благодарности к нему и жалости к себе, наслаждение дарить другому наслаждение соединяет нас.

Иногда ночью я просыпалась оттого, что вдруг во сне пронзало меня воспоминание об отце, о том, что, может быть, в эту минуту он умирает и зовет меня, а я не с ним. И нет мне оправдания, что я снимаюсь, а не там, у постели умирающего отца в его последний час. Потом удивленно вспоминала мать, ее немногие, сохранившиеся у отца фотографии: широколобое рябоватое лицо с острым носом и круглыми птичьими глазками. Некрасивая, обреченная на одиночество, однако прожившая бы до глубокой старости: крестьянское спокойное здоровье в этом лице. Но вот отец пожалел, приласкал ее — и она умерла. Умерла, но продолжила себя во мне, в Сашеньке, во внуках, которые, я надеюсь, будут когда-нибудь…

Ради кого же отец оставил ее, или не оставил, но дал понять, что тяготится ее близостью? Я пытаюсь припомнить женщин, бывавших в нашем доме во время моего младенчества, и вдруг в одну из ночей меня осеняет: тетя Женя!.. И словно бы я позвала ее своим воспоминанием: два дня назад я, сидя в раскладном кресле, ожидала, пока передвинут аппаратуру для съемки крупного плана, — на меня сначала долго смотрела из толпы, а потом подошла женщина лет шестидесяти пяти, опрятно одетая, странно причесанная. Я ее по прическе и узнала, да еще по черным, очень молодым глазам. Причесана она на прямой пробор, а на уши с обеих сторон, на манер Эммы Бовари, были уложены как бы этакой плюшечкой круглой свернутые, седые уже, а когда-то смоляно-черные косы. Таких причесок я и раньше видела мало, а теперь и вовсе никто не носит.

— Стася? — улыбнулась она, увидев, что я ее узнала. — Как папа? Я теперь здесь живу, к Стивке переехала, он на заводе главным инженером.

Я рассказала ей про отца, она сильно огорчилась, посетовала, что, мол, поехала бы проведать, даже подежурить, но, коли он в таком состоянии, что никого не узнает, ей не хочется убивать память о нем.

Это была «тетя Женя», та самая юная художница, с которой отец познакомился где-то в Крыму, куда вскоре после того, как я родилась, поехал в отпуск. Связь их продолжалась и после смерти матери, длилась долго, до самой этой странной отцовской женитьбы. Я мало, конечно, понимала из того, что происходило, но с приездами тети Жени у меня было связано какое-то возбужденно-праздничное состояние отца и всего нашего дома, и то, как топилась печка, меня кормили вкусным и укладывали спать, а отец и тетя Женя, сидя у огня, разговаривали молодыми веселыми голосами, Я просыпалась через какие-то промежутки, а они все сидели и разговаривали. Наезды эти были короткими, тетя Женя все время куда-то уезжала, то к полярникам, то писать челюскинцев, то на Дальний Восток, к хетагуровкам… Почему они с отцом не поженились? Все в его жизни, да и моей, было бы, наверное, иначе, на более высоком уровне… Что-то, по-моему, произошло между отцом и тетей Женей: что-то неприятное осталось у меня в памяти, но что, я так и не вспомнила..

— Настя, давай уедем, — сказал как-то Игорь, бросив на пол очередной толстенный том очерков: их он читал последнее время множество. И потянулся, хрустя костями. — Уедем в Сибирь? Или на Урал?.. На Дальний Восток? Я буду опять снимать документальные фильмы, я ведь тогда, после института, начинал документалистом. А ты в театр поступишь. В кино ты своих ролей не дождешься, Настя, это же дураку ясно. Ты характерная актриса, с уклоном в лирику, тебе бы несчастных проституток играть, как Мазине. А в классическом репертуаре все есть. Начни сначала. Славу ты имела, надеюсь, сыта. А главное — там мы вместе. В Москве — моя семья, твоя семья — все сложно. Начнем сначала? Да и соскучился я по Сибири, по тайге, по океану… Хочу уехать.

В общем-то он был опять прав, меня удивляло в нем это умение вдруг сказать что-то, о чем я вроде бы всегда думала, но не выносила на поверхность. Прав — но что же? Вот так, завтра-послезавтра, взять и поломать все? Бросить налаженное, уровень привычный, начинать на новом месте новые хлопоты о жилье, о том, на, чем спать, в чем варить суп и чем есть кашу?.. Не могу, устала, не хочу!.. И вдруг меня затопило тоскливое раздражение, безумное сожаление о содеянном: поломала, разрушила, не вернешь!.. Добропорядочной прочной репутации не вернешь, видимости добрых отношений в семье не вернешь, благополучия — ничего не вернешь, все сломано… Вот так-то…

А что взамен? Любовь?.. Люблю ли я Игоря, не выдумала ли я все это, как уже не раз бывало? А если даже люблю, причина ли это для того, чтобы все разрушить?.. Мне стало на мгновение неприятно слышать, чувствовать Игоря рядом, я взмолилась судьбе, прося обратить время, уничтожить содеянное по безрассудности… Но время, увы, необратимо…

К тому же я понимала, что, если мы будем с Игорем, я уже не смогу сниматься в ролях, подобных этой. Конечно, он не станет ни запрещать, ни возражать, но, так сказать, «молчаливым укором»… Значит, отказываться от предложений, годами ожидать роли, где можно наконец будет не насиловать себя, произнося дубовые реплики, не выдавать ремесленное умение, привычный профессионализм за вдохновение, где, наконец, будет возможно сыграть… И правда — еще бродит во мне, томит не сформулированное, не сыгранное, не проявленное точными, единственными словами; живут во мне женщины, которых я знаю, несу в себе, слышу. Судьбой их, мне кажется, могла бы я пронзить сердца, счастливо выговориться, реализовать нереализованное… Но кто их для меня напишет, эти слова, эти судьбы, характеры?.. Сама, увы, не умею, пыталась как-то зажечь знакомых сценаристов — не зажгла… «Что же? Выходит, кино для меня закрыто? Получается так… Театр в провинции?.. Есть сейчас в провинции отличные режиссеры, сильные труппы, театры, работающие на современном хорошем уровне. Но у сильной труппы вряд ли есть потребность во мне. Если честно — скомпрометировала я себя, конечно, тем, что бралась почти за все, что предлагали. Знаменита… Но среди тонких ценителей-профессионалов не уважаема тоже. Они ошибаются, поставив на мне крест, я слышу в себе силы, слышу впереди свою Главную Роль, но как убедить и кому теперь нужны мои доказательства? Значит, будешь белой вороной среди черных деловитых ремесленников в среднем провинциальном театре… Хорошенький итог жизни, нечего сказать!..