К неведомым берегам - Георгий Чиж

Архиепископ вполне разделял образ действий Муравьева и мысли о значении Амура для России и благословил Невельского на дальнейшие подвиги. Он ласково принял гиляцкую депутацию и убедился в благоприятной почве для распространения среди них христианства. А самое главное, он узнал, что как гиляки, так и все другие туземные племена от моря вверх по Амуру до самого Хинганского хребта и устья Уссури часто подвергались грабительским наездам маньчжурских купцов, но никогда не признавали над собой их власти и не платили дани.

Окрыленный удачами, Невельской немедленно настрочил откровенное донесение о своих самочинных действиях в Петербург Меньшикову и в Иркутск Муравьеву и тут же выслал его с нарочным, а сам стал готовиться выехать вслед, чтобы лично упросить Муравьева принять решительные меры для закрепления успеха: нельзя же было обороняться от пришельцев шестью человеками в Николаевском, а от нашествия судов Англии, Америки и других стран — пятнадцатью в Петровском!

«От имени Российского правительства, — писал Муравьеву Невельской, — на мысе Куегда, в Николаевском и в Петровском я поднял Российские флаги и объявил гилякам, маньчжурам, а при посредстве их и всем иностранным судам, плавающим в Татарском заливе, что так как прибрежье этого залива и весь Приамурский край до корейской границы с островом Сахалин составляют российские владения, то никакие здесь самовольные распоряжения, а равно и обиды обитающим инородцам, не могут быть допускаемы. Для этого ныне поставлены российские военные посты в заливе Искай и на устье реки Амур. В случае каких-либо нужд или столкновений с инородцами нижеподписавшийся посланный от правительства уполномоченный предлагает обращаться к начальникам этих постов».

«Убедившись лично, что устье Амура китайцами не считается своей территорией, так же как и все Приамурье, и что, с другой стороны, вторжение иностранных держав, суда которых во множестве шныряют у входа в открытый и доступный Амур, может со дня на день осуществиться, — объяснил Невельской, как верноподданный, я не мог не предпринять тех мер, которые были в моих силах, для отвращения опасности. Проклятие потомков справедливо пало бы на меня…»

В заключение он выражал надежду, что при заступничестве Муравьева ему будет прощено нарушение высочайшего повеления.

Донесения пошли, корабль готов к выходу в море, а на сердце становилось все неспокойнее и неспокойнее: приходилось рискнуть еще раз.

«Навигация кончается, — рассуждал он, — и вряд ли до весны может грозить какое-нибудь вторжение с моря, люди обеспечены на зиму жильем и продовольствием, со стороны туземцев никакой опасности нет, новые же шаги без подкрепления и одобрения сделанного невозможны — надо ехать лично к Муравьеву». Тут Геннадий Иванович неожиданно для себя густо покраснел, убедившись в том, что его поступком руководит еще и другая сила: его неудержимо потянуло в Иркутск — видеть Катю, получить прежде всего ее одобрение и убедиться в том, что она ждет его и будет еще ждать, если понадобится, подышать с нею, единственной и любимой, одним воздухом…

«Предписывается вам, — писал он Орлову, невольно при этом улыбаясь и представляя физиономию истосковавшегося неизвестностью Орлова, — принять и предоставить все удобства для спокойной зимовки в Петровском семье поручика Д. И. Орлова, отправленной мною на транспорте «Охотск», который прошу с наступлением навигации возвратить в Аян. С закрытием Амура и лимана переведите людей из Николаевского в Петровск. Перед вскрытием вновь восстановите Николаевский пост в усиленном виде и обстройте сколько возможно лучше. Ведите наблюдения над замерзанием лимана и Амура, вскрытием, движением льдов, половодьем, ведите съемки берегов и промеры глубин. Изучайте состояние края и наблюдайте за судами, входящими в пролив с севера и с юга, объявляя им о принадлежности владений России».

«Охотск» под командованием лейтенанта Гаврилова, нагруженный до отказа продовольствием и разными припасами более чем на год, снялся с якоря 8 сентября, а через два дня, сопровождаемый благословениями и всяческими пожеланиями Иннокентия, нетерпеливый Невельской мчался по дороге к мрачному и неприступному Джугджуру.

И все оказалось совсем не так, как он ожидал: он думал в Иркутске после доклада Муравьеву дождаться решения из Петербурга, затем, в случае благополучного исхода дела, сделать Кате предложение и до начала весны вернуться продолжать начатые дела. Между тем Муравьев оказался в Петербурге, Невельскому же предписывалось оставленным приказом спешить туда же… Доклад, высланный с нарочным из Аяна, Муравьев получил еще до своего отъезда. На сердце стало спокойнее: при разборе дела в комитете будет надежный заступник.

Катю Геннадий Иванович нашел одну, в архиве. Уткнувшись в какое-то порядком потрепанное «дело», лежавшее у нее на коленях, она не слышала, как он вошел. Затаив дыхание Невельской остановился… Катя продолжала читать и время от времени пожимала плечами, возвращаясь к обложке, внимательно ее разглядывала, снова пожимала плечами и опять продолжала читать… Из подслеповатого, плохо заклеенного бумагой окна тянула морозная холодная струйка. Катя зябко поежилась, потерла ладонью о ладонь, машинально взмахнула концом шерстяной шали, накидывая ее на грудь. Тяжелое «дело» упало к ногам.

Не глядя, Катя потянулась за ним, коротко вскрикнула и откинулась на спинку — опущенная к полу рука была сжата чьими-то холодными крепкими пальцами.

Ее широко открытые испуганные глаза встретились в упор с взволнованными, счастливыми глазами того, кто, сам не подозревая, безраздельно уже давно владел всеми ее помыслами и с кем она рука об руку, как наяву, переживала невзгоды полной лишений и превратностей кочевой жизни.

— Вы? — еле слышно прошептали губы, и она, плача и смеясь, приникла к его груди.

Тихо сидели они, не шевелясь. Он овладел кистями ее рук и без конца покрывал поцелуями холодные пальцы. Она крепко прижималась щекой к его склонившейся голове и с чувством восхищения и преклонения перед созданным ею самой образом желанного, лучшего в мире человека нежно целовала высокий упрямый лоб и жесткие от морских ветров, соленой воды и жгучего солнца густые, красивым взмахом очерченные брови…

Они не слышали, как вошел старик архивариус, и не видели, как зазмеилась в его страшных запущенных моржовых усах лукавая, понимающая улыбка. Повернувшись к притихшей паре спиной, он тихонько приставил к стене лесенку, потом кашлянул и стал шарить где-то высоко под потолком. Потом вдруг засмеялся и сказал вслух, прижимая к груди папку: