Страсть искажает все (СИ) - Михалина Юлия

— Еще шаг. — Бросая через плечо, стараясь тем самым контролировать обоих. — И я его убью!

— Во-олк! — Трусливо позвал Трюфель. — Что мне делать?

— Не убьешь! — Недобро сощурившись, рявкнул Волк в лицо Чернышевскому. — Кишка тонка!

Мельком уловил, что Трюфель подходит ближе, надавил отверткой к горлу Волка с такой мощью, что из раны выступила кровь.

— Ай, су*а! — Взревел Волк, явно не ожидавший подобной прыти. — Тебе крышка!

Вместе с тем ощутил, как скованный в движениях противник, задергался в попытке вырваться, направить отвертку на Олега.

— Трюфель, мать твою!.. Давай же!

Чернышевский, слегка послабив хватку, оглянулся, опасаясь быть пойманным. Но ощутил как Волк, одной рукой упираясь в грудь, другой все-таки вырывая отвертку, оттолкнулся.

Мгновение, и уже Олег вжат в стену. Стиснув зубы, прищурился в попытке убрать нацеленное к лицу опасное оружие.

Разразилась настоящая борьба. За право быть первым не только в этом бою, в этой камере и тюрьме. В этой жизни. Длившейся так пустяково мало и одновременно так долго. Секунды за часы. Силы на исходе у обоих. Но слишком велика цена, которую придется заплатить за мимолетное послабление.

Жить хотелось обоим. Но для Олега это нечто большее, нежели право на существование в холодных стенах зоны. Не попытка помериться силой и проявить в себе авторитет. Жизнь ради жизни. Ради свободы. Любви, в конце концов. А еще, как бы грязно ни звучало, ради мести.

В серьезной схватке с наиболее лютым врагом здесь, Чернышевский понял, насколько жаждет отомстить человеку, не раз пытавшемуся втоптать в грязь, унизить. Отомстить за все три года пребывания тут и за оставшиеся восемь. Плевать, что сюда его засадил не Волк. Зато именно Волк сделал все, чтобы превратить существование в ад. За недоспанные ночи. За боль. За раны физические и душевные. Даже за Туза. За кровь, что алой вязкой жидкостью стояла перед очами.

Глаза в глаза. Злость и ненависть друг к другу, отраженная в зрачках. Тяжесть дыхания. Шальной стук сердца и боль в мышцах от бесконечного сопротивления. И снова мысль — выжить!

— Ну вот, наконец-то мусора в нашей хате станет меньше! — Вдавливая холодный металл куда-то неподалеку сонной артерии, мерзко засмеялся противник.

Рыкнув, Олег неистовее сдавил руку на запястье Волка, вынуждая того разжать ладонь и выпустить отвертку.

Глухой стук ударившегося предмета о бетонный пол и Чернышевский, не ведая, что творит, сомкнул ладонь на горле смотрящего и крепко сдавил. Зрачки соперника с ужасом расширились, щеки надулись в попытке ухватить воздух. Раскрасневшись от напряжения, вцепился в руку Олега, пробуя убрать от шеи. Все напрасно. Хватка непомерно сильна.

Воспользовавшись обезоруженным недоумением Волка, свободной рукой оттолкнул от себя, прижав к стенке. Где-то на задворках сознания понимал — вот она, победа в бою. Стоит отпустить и уйти. И будь что будет. Больше не позволит поставить свою жизнь под угрозу. Но сорвавшееся с крючка чувство ненависти желало большего. Чтобы враг не то, чтобы попытался когда-то отомстить за случившееся, попросту не смог этого сделать. Олег словно раздвоился. Вторая, неизведанная часть, отчаянно желала подверженности противника. Окончательной и не воскресаемой.

Не слыша ничего, кроме пульсации крови в висках, Чернышевский свирепее сжал руку на шее Волка. Он видел, что тот буквально задыхается. Попытки сопротивления становились всё слабее и реже. Как ни странно, это доставляло мужчине ни с чем ни сравнимое удовольствие. Вкус отмщения оказался гораздо слаще, чем мыслил ранее.

Глаза больше не полыхали тем нескончаемым огнем ненависти. Их будто застелило пеленой. Мужчина словно со стороны наблюдал, как с заклятого врага уходят остатки жизни. Тот трепыхался в руках вовсе не как дикое и непокорное животное, каким хотел представляться. Как птичка. Несчастная и беззащитная. И черт подери, Олег не желал останавливаться!

Когда спустя бесконечные минуты почувствовал, как обмякло податливое тело в руках, смекнул, что не ощущает пульсации крови под пальцами, не слышит стука сердца, лишь стеклянные веки, застывшие в одной точке. Пришло понимание сотворенного.

Сделал шаг назад. Пальцы автоматически разжались. Волк, безжизненным грузом рухнул на пол. Чернышевский осмотрелся. В камере не было никого, кроме него и… мертвого Туза, распластанного на шконке. А теперь еще и Волка, осевшего у стены с поникшей головой. Даже Трюфель сбежал следом за Шнырем.

А он, Олег, только что убил человека. Просто взял и убил. Примерил роль высшего судьи, к которой не имел права приближаться. Кто он такой, чтобы вершить чьи-то судьбы? Пускай и столь низких людей, как Волк…

Вытянув руки перед собой, невидяще уставился на пальцы. Дрожат. И ярко-алый цвет клейкой жидкости, как наиболее яркое подтверждение содеянного. Кровь поверженного, просочившаяся с колотой раны, оставила метку и на нём.

Мужчину вдруг окатило волной крупной дрожи. Невольно опустился рядом с жертвой. Машинально потянулся к одной из карт, разбросанных на полу. Перевернул рубашкой вниз. Туз. Кто бы сомневался. Бубновый. Если правильно понял, по словам кавказца — козырь, предвещающий свободу. Только где она, эта хренова свобода?! Оттого, что Волка не стало, срок не уменьшится. На волю быстрее не выпустят.

Надо же… Олег убил человека! Неважно, что сам находился в опасности. Важно, что ступил на путь величайших грехов. Убил. Тогда как мог оглушить, ранить, вырубить. Что угодно, не доводя до зверства.

Мужчина не думал, что нужно уходить, пока не попал в ловушку конвоя и не обвинили сразу в двух убийствах, добавляя срок. Не думал, что могут вернуться шестерки Волка и решатся отомстить. Не думал ни о чем. Перед глазами все еще оставался безжизненный взгляд пораженного противника, в ушах звенел последний изданный им, прежде чем замолчать, вздох…

Чернышевский не пытался оправдаться и когда в камеру ворвался Шнырь с неизвестным парнем. Видел его впервые, но, судя по всему, тот самый Игла.

Шок, возникший на их лицах при виде двух трупов, нужно видеть. Шнырь поначалу ринулся к Олегу, но, то ли его равнодушие, то ли слова Иглы, смысла которых толком не понимал, вовремя остановили шестерку. Следом в дверях возник Тузик. Тоже минутное удивление. Потом, о чем-то коротко переговорив, подхватили Чернышевского под руки и повели куда-то прочь.

Отчасти мужчина им благодарен — видеть и дальше следы своего преступления становилось невыносимо, но уйти сам не мог. Казалось, будто впал в неосознанный ступор. Вокруг что-то происходило, чего-то говорили, куда-то шли, но что это, больше не соображал.

Опомнился сидя на стуле в темной комнатушке, освещенной скудным светом лампы. Рядом на скрипучей шконке нетерпеливо постукивая пальцами по коленке, мялся Шнырь. Чуть поодаль, у стола, сидел Тузик и чего-то копотливо вырезал из картона. А Игла, присев рядом с Олегом на колени, увлеченно выводил иголкой на его оголенном левом предплечье.

— Кажется, все. — Отчитался Тузик, кинул ножницы на столик и аккуратно сложил стопку вырезанных картонных пластинок.

— У меня тоже. — Довольный собой, провозгласил Игла поднявшись. — Теперь можно и за картишки взяться.

Чернышевский только сейчас увидел на столе две пластиковых бутылки, обрезанных до половины. Обе наполнены красной жидкостью. Что это? Воображение нашло ответ и на этот вопрос. Похоже, паре новых колод карт быть. С одной небольшой поправкой к первоначальным планам — рядом с бутылкой крови Туза, вместо его крови — Волка.

— Охренеть! Круто! — Подлетев к Олегу, расплылся в улыбке Тузик.

— Не то слово. — Мимолетно взглянув на Чернышевского, сплюнул Шнырь.

Олег же не особо понимал, чем вызван столь ярый ажиотаж. Медленно осматривая предплечье, с ужасом разглядел изображение оскаленной пасти… волка.

— Что это? — Хрипло пробормотал передернувшись.

Хотя в ответе не нуждался, так прекрасно понимал что. И по неприятному жжению на коже, и по предметам, как-то баночка туши и игла, в руках кольщика. Еще один непоправимый след, оставленный после себя тюрьмой. Метка, которую долго обходил стороной, не желая признавать никакие законы и нравы, но которой наделили по нелепому стечению обстоятельств. Татуировка.