Святая Русь - Дмитрий Балашов

– До последи не верил! Оногды думашь: все, сбавляй скотину, да и только… А злость! Силы уже нет, а злость: не будет по-твоему! По-моему будет! Ну и верно, не с последней ли копны и упал, а как пал, так и заснул, и не ведал, ушибся ай нет! Мотя уж растолкала. Гляжу, а у ей ни в губах крови… Ты тамо знашь, не будет ноне войны?

– Не с кем вроде бы!

– А новый хан?

Иван молча перевел плечами.

– Что ему? Дани везут! Нелюбия вроде никоторого нету меж нас… Да и Литве не до наших дел московских… Митрополит, вишь, перебрался из Киева к нам… Не сулят войны!

– Не сулят… – эхом повторил брат.

А у Ивана, когда успокаивал и, кажется, успокоил, недоброе предвестье шевельнулось на сердце: слишком уж хорошо! Худа не стало б! Глянул, сощурясь, туда, где, не видный в тени дерев, стоял потемнелый крест над дядиною могилой, и снова узрел, смежив очи, как Лутоня, худой, оборванный и бледный, стоит под притолокою, не решаясь ступить в горницу, и матерь прошает его о чем-то, не узнает… Ради чего они и ходили нынче за Дон!

– Не станет ноне беды! – бодро высказал, утверждая. Вскочил на ноги.

– Кажись, наши бабы в баню зовут!

Парились. Бегали на ручей окунаться в маленькой, запруженной Лутонею бочажинке, где воды было по шею и, когда постоишь недвижно, настырные голавли начинают щекотно ощупывать ноги. Снова лезли в пар.

– Нам-то оставьте пару! – прокричала Маша издали, сияющими глазами оглядывая раскаленных докрасна мужиков, пробегающих назад, в баню.

Наконец, выползли, остывая. Накинули холщовые чистые рубахи, пили квас, и только тут, отводя глаза, домолвил Иван:

– Схоронку приготовь себе в лесе, коли душа недоброе чует! – Сказав, застыдился было, но Лутоня глянул на него без улыбки, кивнул:

– Вестимо! Я и сам так мыслю. До снегов всяко нать… – не договорил тоже, как и Иван, застыдился, видно, и только махнул рукой.

Скоро Мотя с Машей выгнали их из предбанника. Выскобливши избу, сами теперь принялись хлестаться в два веника. Затем, по зову Моти, Лутоня потащил в баню детей.

После сидели, распаренные и счастливые, за свежевыскобленным столом, хлебали щи, ели кашу и сотовый мед, запивая парным молоком. Славно было!

Иван слушал, тихо дивясь про себя, как увлеченно толкуют его Маша с Мотей о крестьянских хозяйских многоразличных делах. (Уже и скотину всю переглядели, и коровами, и молодым бычком успела Мотя похвастать новой родственнице, а та уже присаживалась доить.) Поздно вечером, когда улеглись спать в сельнике на охапках душистого свежего сена, застеленного рядниной, и Иван вновь было подивил нежданному жениному знанью сельского обихода, Маша тихо рассмеялась, прижимаясь к нему:

– Глу-у-у-пый! Думашь, боярыня, так… Я тебе не сказывала еще, как мы горели в Радонеже в зимнюю пору. Сидели, почитай, на снегу! А когда из Ростова бежали, дедо вспоминал, дак по первости вся наша боярская господа, стойно мужикам, и пахали, и скородили, и сеяли, и лес секли, и хоромы рубили – все сами! Игумен Сергий тогда молодой был, еще в миру, парнем, дак он дерева из лесу волочил, а его батюшко со старшим братом плотничали… Мы, в нашем роду, никакой работы черной не боимся, нас и бабка наставляла так! Я, коли хошь, всю крестьянскую работу разумею: и косить, и пахать, и жать, и лен трепать, и прясть, и ткать, и скотину водить, и кожу могу выделать, хоть ето и мужеско дело, и выступки сошью…

Ты еще и не ведаешь, каку себе жонку сыскал! Глупый! – Маша бормотала уже в полудреме, опрокидываясь в сон. – А тебя я, знашь, когда пожалела? Когда матушка ваша сказывала, как вы в лесе бедовали и ты ее вез, маленький, сена еще таскал младеню, а после довез до места и пал с коня… Дак вот с того! Спи!

Крепко сбрусвянев, Иван с отчаянной решимостью начал было:

– Я те не сказывал, стыдно было… Была у меня, ну, девка, мордвинка…

Маша тихо рассмеялась, не дав договорить, заткнула ему рот поцелуем:

– И о том ведаю! Мать рассказала! – Она посунулась к нему носом, ткнулась в плечо и, повозясь, верно, заснула. А он лежал, боясь пошевелиться, дабы не спугнуть ее мгновенный молодой сон, вдыхая душистый запах Машиных волос и свежего сена, чуял разгорающееся желание, радуясь и сдерживая себя, и было сладко, сладко почти до боли!

Глава 12

Интерес человечества к звездотечению, движению солнц и планет и к разным необычайным небесным явлениям объясняют обычно потребностями правильной ирригации, потребностью исчисления времени. Все эти объяснения не имеют никакой цены, ежели мы учтем, что интерес человека к звездам появился много раньше всякой ирригации и земледелия, а солнечные затмения и явления комет, вообще никакого отношения не имеющие ни к сезонным чередованиям дождей и засух, ни к календарю, интересовали человека больше всего.

Помню, маленький совсем шел я с отцом по городу. Был зимний, темный уже, вечер. Небо было усыпано звездами, и среди них висела как-то странно перевернутая хвостатая яркая комета. Какая? Когда это было? Не ведаю. Но помню до сих пор. Думается, что ни в какой ирригации тут дело, а совсем в другом.

Животное обычно смотрит в землю или впереди себя. Иное неспособно и поднять голову вверх, мешает короткая шея. Человек стал на задние конечности и смог поднять голову. И увидел звезды над головой. Целые россыпи голубого холодного огня. Человек мог часами лежать на спине, глядя в небо. Над головою текли, поворачиваясь, неслышные огненные миры. Холодом безмерных пространств веяла вечность. Возможно, когда-то (по каким-то реальным причинам!) человек даже и боялся звезд, скорее – падающих звезд, и потому забивался в пещеры, уходил в подземельную тьму от ужаса летящей из глубин космоса гибели… Во всяком случае, в прапамяти людской отпечаталось, что хвостатые звезды – не к добру, не к добру и иные небесные знаменья.

Княжеский летописец, памятуя беды и скорби земли, тщательно записывал: «16 июня 1381 года гром и ветер с вихрем в неделю Всех Святых».

Со многих хором на Москве посрывало кровли, и дрань носило по воздуху «яко сухой лист». Отметил он со страхом и небесное видение: «Столп огнен и звезда копейным образом», что явно казалось ему не к добру. «Звезда копейным образом пред раннею зарею на восток» являлась в течение всей зимы и весны 1381/82 года, что и связалось во мнении русичей с позднейшим Тохтамышевым нахождением.

Однако летом и осенью 1381 года ничто, казалось, кроме огненного столпа, не предвещало беды. Скиргайло с ратью простоял под Полтеском попусту, так и не сумев взять города под Андреем, и отступил со срамом.

Киличеи, усланные в Орду, воротились четырнадцатого августа, поведав, что новый хан доволен подарками и утверждает престол за Дмитрием. С князем Олегом, воротившимся-таки во свою отчину, удалось, не без известных трудов, пятнадцатого августа заключить мирный договор, по которому стараньями Киприана уломали-таки Олега признать великого князя Дмитрия себе братом старейшим (а Владимира Андреича Серпуховского – братом). Вслед за тем Олег обязывался сложить с себя целованье Литве и быть заедино с московским великим князем в литовских и ордынских делах в мире и войне совокупно. Межеванье княжеских волостей проводилось по Оке от Коломны вверх («что на московской стороне, Верея, Боровск и иное, то – Москве»).

Ниже Оки рубеж устанавливали по Цне. За князем Олегом и Рязанью оставались Лопасня, Мстиславль, Жадене – городище, Жадемль, Дубок, Бродничи и прочие волости, уступленные некогда тарусскими князьями. За князем Дмитрием признавалась Тула, бывшее некогда владенье царицы Тайдулы, и прочие отобранные у татар московитами примыслы. В свою очередь за Олегом – захваченное у Орды рязанами. Русь ощутимо начинала наползать на ордынские земли. Договорились о пошлинах, мытных сборах, повозном, о праве вольных бояр на отъезд… Словом, и эта гроза оказалась счастливо уряженной Дмитрием. Казалось все более, что счастье сопутствует великому князю, невзирая на грозные небесные знаменья.

И еще одна радостная весть достигла Москвы к исходу лета. Из Орды в Нижний пришел посол Акъхозя и с ним семьсот татаринов, намерясь идти на Москву. Посол, да еще с такою свитой – это подарки, грабежи, быть может – пожары и увод полоняников. Навидались послов татарских досыти! И вдруг – благая весть: не дерзнувши идти на Москву, Акъхозя повернул обратно.

Нерешительность посла приписали страху от недавнего разгрома Мамаева. В Москве царило ликование, и вовсе не думалось никем, что это нежданное бегство послов к худу.

Не думалось! Да тут еще подоспели дела церковные. Генуя, разбитая на всех фронтах, замирилась, наконец, и в Константинополе, с неохотою заключив мир. И припозднившемуся русскому посольству стало мочно выехать на родину.

Дионисий Суздальский вовсю действовал во граде Константина и недавно прислал на Русь с чернецом Малафеем список с иконы старинного письма, почитаемого образа Богородицы Одигитрии (Водительницы), даже два списка, две копии, одну в Суздаль, другую для церкви Спаса в Нижнем Новгороде.