Хвост павлина - Феликс Кривин

Причины и следствия редко появляются вместе. Когда появляется причина, следствия еще нет, оно где-то прячется и не спешит открываться. А появится следствие — причина куда-то делась. И тогда начинают ее искать.

В Крестовой галерее Домского собора существуют рядом причины и следствия. Они расположены в своей обычной последовательности: пушка могильная плита, пушка — могильная плита…

Вход бесплатный для всех желающих.

Знак у входа на территорию мемориала Саласпилс: вход собакам запрещен. Собаки здесь плохо себя зарекомендовали.

Бывший узник лагеря Саласпилс рассказывает о Курте Краузе и его собаке Ральфе, которые вместе травили людей. Мы привыкли, что собака — друг человека, но это неточно сказано. Собака — друг хозяина, своего непосредственного начальства. Для собаки, как ни для кого другого, подходит пословица: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты.

На месте, которое считается могилой детей, на месте детского барака, под кустами цветов рассыпаны игрушки и сладости, которые приносят мертвым живые дети. И среди игрушек — собачка, друг маленького человека, она пришла сюда, нарушив запрет, чтобы попросить прощение от всего собачьего рода.

Когда умирают дети, человечество старится.

Как же состарили человечество годы фашизма!

Старые дома… Какая у них красивая старость! У некоторых старость это, в сущности, молодость, потому что настоящая их старость разрушена войной.

Разрушена, а потом отстроена. В этом преимущество зданий перед людьми: их можно отстроить.

Я смотрю на старые здания. Жизнь невозможна без стариков. Без стариков и детей — поэтому на всех войнах самым большим преступлением считалось уничтожение стариков и детей. Так же, как дети необходимы жизни в начале, старики ей необходимы в конце, иначе жизнь будет жестоко и грубо оборвана. Новый город построить можно, однако жить в нем можно лишь при условии, что существуют на земле старые города. Старые дома. Ни один город, ни один дом, ни один человек на земле не начало, все они — продолжение.

С веками рижская городская стена обросла домами, как дерево грибами: каждый старался использовать ее, общественную, как свою, чтобы сэкономить на строительстве дома. Ведь еще в глубокой древности было известно: если использовать общественное как свое, можно сэкономить, а то и заработать на строительстве.

Так и случилось, что городская стена исчезла из поля зрения не только внешних врагов, но и собственных жителей. Облепили ее домики с двух сторон, и если прежде она окружала мирную жизнь, то теперь мирная жизнь ее окружает.

Да, если мирная жизнь пойдет в наступление, никакая крепость не устоит…

Так говорят оптимисты.

А пессимисты сетуют, что жизнь наша мирная из обломков войны, никак ее не удается построить из мирного материала.

У домов тоже акселерация: старики приземистые, а дети вымахали под самые небеса. Высокие, статные, только очень уж друг на друга похожи. Видно, потому, что у них общие родители: общие строители, общие проекты. Ну, если не общие, то находящиеся в самом близком родстве: одному дому отец, а другому родной дядя.

Дети похожи, как братья, пускай и двоюродные. Но их это не смущает: главное, чтоб внутри было удобно. Не внешние украшения, а санузел, ванная с горячей водой. А там — неважно, как на тебя снаружи посмотрят.

Рационалистическое поколение. Старики — те были другими. Им хотелось радовать глаз. Чтоб не только радоваться самим, но чтоб и другие, глядя на них, радовались.

Чугунные ядра, застрявшие в ней, — следы бурно проведенной молодости.

Многие тогда хотели ее разрушить. Молодые были, горячие… Да и она тоже… Ее и сейчас называют Пороховой, а тогда… Был порох в пороховницах. Казалось, от одного прикосновения на воздух взлетишь.

С тех пор поутихли страсти, и ядра, пытавшиеся ее разрушить, теперь оберегают ее от разрушения. Сидят в ее стенах, как мирные, домашние кирпичи.

Мудрость приходит с годами и даже с веками. И тогда начинаешь понимать, что главное в жизни — не разрушение…

Только бы не взлететь на воздух, пока начнешь это понимать…

Рижский накопитель — последнее наше место на рижской земле. Здесь собирают нас, чтобы всех вместе доставить к самолету.

Он, накопитель, прижался к земле, заваленный чемоданами, и смотрит, как самолеты взмывают в небо…

Детский взгляд на мир.

Ребенок смотрит снизу вверх и потому видит мир на фоне неба. А может, только так и нужно смотреть?

Рижский накопитель так ничего и не накопил, все, что ему удается накопить на земле, он тут же отдает небу. Так он отдал и нас — и вот мы летим.

Мы летим. Мы неотделимы от нашего пути и составляем с ним единую величину, выраженную в пассажиро-километрах. Так нас будут именовать в отчетах, нисколько не интересуясь, где пассажир, а где километр…

Нас не отделить от нашего пути. Каждый человек — единица, помноженная на пройденное, на совершенное…

Рига очень большая: она в десять раз больше Ужгорода.

Рига очень маленькая: она в десять раз меньше Москвы.

Слава богу, все относительно — и великость, и малость…

Это ободрение малым и предупреждение большим.

ПРОГУЛКИ ПО ТАЛЛИНУ

Люхике-Ялг и сама не понимает, улица она или лестница. Во всяком случае, она не нога. Люхике-Ялг, Короткая Нога, это просто ее название.

Название улицы. Но почему же она вся в ступеньках? Девяносто пять метров одних ступенек — для улицы не расстояние, но для лестницы довольно прилично.

И вот еще чего Люхике не может понять: поднимается она или опускается? Иногда ей кажется, что она поднимается, и тогда у нее захватывает дух… или это она опускается? Ведь и у тех, кто опускается, тоже нередко захватывает дух…

Ровные улицы не знают сомнений. Вот Пикк-Ялг, Длинная Нога, — ведь она по-прежнему считает, что она длинная, потому что в ней 270 метров. Шутите, не те времена!

Слыхали про улицу Пирита? Три с половиной километра. Улица Кадака пять. А Нарвское шоссе и вовсе четырнадцать километров.

Но Пикк-Ялг не сомневается, что она по-прежнему длинная. Потому что ее так называют. В жизни очень важно, как тебя называют. Люхике-Ялг называют Короткой, значит, она короткая.

Однако это ее не смущает. Ее смущает главный вопрос каждой лестницы: не опускается ли она, когда поднимается, и поднимается ли, когда опускается?

На этот главный, самый главный вопрос по-прежнему нет ответа.

Если идти по улицам Таллина, можно дойти до Петрозаводска. Или до Минска. Или дойти до Ленинграда и вернуться назад. В Таллине полторы тысячи улиц, и если их сложить в одну улицу, они далеко отсюда уйдут. На семьсот километров уйдут.

Но улицы кружат по Таллину и никуда не уходят. И мы с ними кружимся и не хотим уходить. И только к вечеру возвращаемся на приморскую улочку Тууле Тее…

Тууле Тее — Дорога Ветров, а в ней не будет и сотни метров. На ней-то, узкой, кривой и куцей, двум легким вздохам не разминуться. Но дуют ветры в Тууле Тее, будто мальчишки в тонкую трубку, и выдувают простор над нею, радужный шарик, легкий и хрупкий.

Кажется, только дунь посильнее в трубочку эту — Тууле Тее — и разлетятся в пенные клочья синее небо, звездные ночи, воды залива, древние стены, тихие травы в отблесках солнца… Та, что богиней вышла из пены, снова — навеки — в пену вернется…

Все засыпает перед рассветом, и, притулившись у нас под боком, Тууле Тее, Дорога Ветров, в эти минуты Дорога Вздохов.

Человек бывает одинок в самом людном городе. Даже в метро в часы пик он может чувствовать себя одиноким.

Домам это не грозит. Им достаточно, чтобы просто кто-то был рядом. Несколько домов — и уже улица. Несколько улиц — и уже город.

И еще одно отличие: дома-старики пользуются большим уважением и даже успехом, чем молодежь. Вокруг них всегда много народа. И выглядят они зачастую лучше, и даже чувствуют себя лучше, благодаря заботливому уходу и реставрациям…

«Три сестры» на улице Пикк. Три старушки-избушки. Три бабенки-избенки. Каждая о четырех этажах.

О возрасте не спрашивайте: на троих полторы тысячи лет. Как начнут делить, каждая норовит побольше отдать, поменьше себе оставить. Особенно старшая. Хотя вообще-то она скуповата: окна только на первом этаже, а на остальных люки, товарные люки, чтоб побольше товара принять.

Пожелтеешь от такой жизни. Оттого она и желтая, как осенний лист, — не вспомнишь уже, какой осени: все они слились в одну осень.

Средняя поскромней живет: у нее люки только на третьем этаже. Но зато она самая толстая. Потому что и в мир глядит, и о своей пользе не забывает.

А вот меньшая — самая тоненькая. Люков нет, товара нет, одни окна, в мир вытаращенные. Ей бы только по сторонам глядеть своими окнищами: сама тоненькая, а они вон какие большие!