СТАРИКИ И БЛЕДНЫЙ БЛУПЕР - Г.Гасфорд

Я вижу, как Донлон и несколько других уполномоченных по миру упрашивают полицейских проявить милосердие. Полицейские не обращают внимания на уполномоченных по миру и бьют их утяжеленными дубинками.

Я пробираюсь к Донлону и слышу, как сержант полиции отдает приказ: "Мудохать всех волосатиков, кто еще шевелится".

Копы сосредотачивают внимание на пятнадцатилетней девчушке. На девчонке – мальчиковый свитер. Свитер золотистого цвета, и на нем черная буква – знак школьной спортивной команды. Один из копов заходит сзади и берет ее в захват, прижимая горло утяжеленной дубинкой, душит ее дубинкой, надавливая плашмя на горло. Язык вылезает изо рта. Она задыхается.

Домохозяйка средних лет с плакатом "Мой сын погиб, чтоб Никсон мог гордиться" тянет копа за руку, но он стряхивает ее с себя. Коп говорит: "Отвяжись, сука. Сейчас и до тебя доберемся".

Домохозяйка бьет копа картонным плакатом. Коп отпускает девчонку в свитере школьной команды, и она без сознания валится на землю. Потом поворачивается и бьет домохозяйку по лицу утяжеленной дубинкой.

Копы добираются до микрофона, где двадцать вьетнамских ветеранов-инвалидов в креслах-каталках сбились в кучку. Копы вышвыривают увечных и безногих ветеранов из кресел на землю, те пытаются уползти, а копы бьют их утяжеленными дубинками.

Я вижу, как Донлон пытается стать на защиту катал, и следую прямо за ним, любого готов убить. Донлон пытается уговорить полицейских, убедить их, пытается их успокоить. Но копы прислуживаются к голосу разума не более, чем коричневорубашечники в нацистской Германии. Когда Донлон говорит копам, что увечные – это раненые ветераны, копы звереют еще больше.

Один из копов поворачивается и бьет Донлону утяжеленной дубинкой по лицу. Донлон падает.

Полицейский, ударивший Донлона, отворачивается от него и возвращается к избиению катал. Те из катал, у кого есть руки, поднимают их над собой, блокируя удары.

Я пробираюсь к Донлону, и в это время один из копов, участвующий в зверской драке, роняет каску. Я подбираю каску, похожую на головной убор гладиатора-марсианина.

Я нападаю на того копа, что ударил Донлона. Когда он переводит глаза на меня, я уже швыряю каску, и каска бьет в плексигласовое забрало копа, и забрало трескается, и нос у копа ломается, и кровь разбрызгивается по плексигласу изнутри, и он уже ничего не видит. Пока коп снимает свою каску, я беру его за горло в захват и упираю коленку в поясницу.

Я говорю: "Бросай дубинку, а то хребет сломаю".

Кто-то с силой бьет меня утяжеленной дубинкой по почкам, очень больно, и я падаю.

Пока полицейские надевают на меня наручники, я лежу распластанный на палубе. Донлон лежит рядом, он без сознания.

Один из копов подходит к Донлону и говорит: "Мы тоже вьетнамские ветераны, мудило". Коп плюет Донлону в лицо.

Другой коп говорит: "А ведь этот парень без глаза останется".

Кот, который плевал, говорит: "Ага. Сначала живешь в трудах тяжких, потом подыхаешь". Оба смеются.

Нас вместе с сотней других военнопленных согнали в кучу. Для свиней мы больше не люди. Мы больше не граждане Америки. Мы теперь вьетконговцы. Мы – противник. Мы – лохи из Москвы. Мы – круглоглазые беспаспортные гуки.

Кроме того парня, которого прозвали Королем. Король машет перед копами удостоверением ФБР, и они его отпускают.

Белокурый коп подходит ко мне, разглядывает с головы до пят. Ворчливый, лыбящийся засранец. "Глянь-ка. Вот так-так, – говорит он, и еще два копа подходят на меня полюбоваться. Блондинчик постукивает мне по груди утяжеленной дубинкой. "Глянь-ка на этот иконостас. Три "Пурпурных сердца". А сержантских нашивок нет".

Блондинчик приближает свое лицо к моему и говорит: "Мне из-за тебя стыдно, что я вьетнамский ветеран".

Я отвечаю: "А мне из-за тебя стыдно, что я человек".

Белокурый коп пошлепывает утяжеленной дубинкой по ладони, обтянутой перчаткой. "Да, назревает, похоже, очередное сопротивление аресту".

И вдруг какой-то коп, не снимая каски и не поднимая забрала, протискивается мимо трех этих копов и говорит: "Этого я забираю".

Коп в каске утаскивает меня прочь и грубо зашвыривает на заднее сиденье черно-белой патрульной машины с автоматами по продаже жвачки на крыше, которые выстроены в ряд и мигают синим цветом. Изнутри машина пахнет рвотой, виски и дешевым одеколоном.

Когда патрульная машина трогается с места, белокурый коп с приятелями машут на прощанье и многозначительно посмеиваются. Я чувствую себя лицом, подозреваемым в причастности к Вьетконгу, которого по-дружески пригласили прокатиться на чоппере.

Я смотрю через железную перегородку на копа, который снимает каску и с широкой улыбкой поворачивается ко мне.

Гром смеется. "Джокер, засранец этакий. Откуда ты, на хер, взялся? Мы тут думали – тебя Бледный Блупер похерил к херам в Кхесани, за день до того, как мы слиняли. С тобой не соскучишься. Фокусник ты, на хер".

Неловко вспрыгивая в сидячее положение, я говорю: "Гром, гребаная ты крыса-служака. На кой черт ты в копы подался? Эх, кореш, рад же я тебя видеть!"

Гром пожимает плечами. "Знаешь, тут, наверное, половина управления – вьетнамские ветераны. Ну, что тебе сказать? Работа хорошая. Платят хорошо. Выслуга до пенсии – двадцать лет. Я ж ни фига не Эйнштейн. Меня тут к снайперам определили. Вот только гуковских офицеров я теперь не херю. А херю козлов всяких, нарков, котов".

Я говорю: "Ага, ясно, и опасных преступников вроде тех, что были там".

– Послушай, – говорит Гром, поглядывая на меня через плечо и продолжая вести машину. – Я эту херню терпеть не могу. Серьезно. Донлон же мне друг. Я его искал, когда тебя нашел. Кто-то мне сказал, что его поранили. Я тоже в ВВПВ, Джокер, только в городе никому не рассказывай. Приказ есть приказ.

– Донлона-то серьезно ранили?

Гром говорит: "Слушай, поедем-ка тут в одно местечко. Вытащу тебя из наручников, по паре пива выпьем. Подождем, пока в городе эти гребаные крысы-служаки демонстрантов не перепишут. Я позвоню в участок, узнаю, куда Донлона дели. Вот Мэрфи я там не заметил. Выбралась, скорей всего".

– Заметано. Спасибо. И спасибо, что подмог.

Гром говорит: "Не за что, братан. Мы же одна семья".

Боюсь ответить как-нибудь не так и ничего в ответ не говорю.

Через пару часов юристы ВВПВ вытаскивают Донлона на свободу под залог, и Гром отвозит меня в госпиталь в Санта-Монике, куда его доставили.

Гром остается в машине. "Нельзя, чтоб видели, как я с Донлоном беседую. Я тебя подожду. Потом в аэропорт отвезу".

Я захожу в госпиталь один. Мэрфи – в приемном покое. Кто-то еще из ветеранских жен вместе с нею.