Алая буква (сборник) - Натаниель Готорн

– Я слышал, – сказал дагерротипист, возвращаясь в комнату, – что вода из родника Молов лучше всего им подходит.

На этом разговор прекратился, и дядюшка Веннер продолжил свой путь. Еще полчаса ничто не тревожило покоя Дома с Семью Шпилями, не было посетителей, кроме мальчишки-разносчика, который, проходя мимо крыльца, бросил на него газеты для Хепизбы, которая в последнее время начала их выписывать. Некоторое время спустя на улице появилась некая толстушка; она мчалась со всех ног к двери лавочки, спотыкаясь на бегу. Лицо ее раскраснелось, а сама она вся горела из-за жара только что оставленной печи, теплого летнего утра и скорости, с которой несла свое пышное тело. Она подергала дверь лавочки: та была заперта. Она попыталась снова, в раздражении дернув так сильно, что колокольчик внутри разразился звенящей бранью.

– Черт бы побрал эту старую деву из Пинчеонов! – пробормотала сердитая домохозяйка. – Подумать только, сделала вид, что открыла грошовую лавочку, а сама себе спит до полудня! И не иначе как считает это благородной привычкой! Но я либо собью с нее эту спесь, либо сломаю ей дверь!

С этими словами она снова загрохотала в последнюю, и колокольчик, обладавший премерзким характером, заметался так беспокойно, что его протесты достигли слуха, – но не тех ушей, которым предназначались, а доброй леди, живущей напротив. Она открыла окно и обратилась к нетерпеливой покупательнице:

– Вы никого там не найдете, миссис Габбинс.

– Но я должна, и обязательно здесь кого-нибудь найду! – воскликнула миссис Габбинс, вновь приводя колокольчик в неистовство. – Мне нужно полфунта свиного жира, чтобы поджарить мистеру Габбинсу к завтраку первоклассную камбалу! И, леди она или нет, а эта старая дева поднимется и продаст мне нужное!

– Но выслушайте же, миссис Габбинс! – ответила леди напротив. – Она вместе с братом отправилась в загородный дом их кузена, судьи Пинчеона. В доме нет никого, кроме юного дагерротиписта, который спит в северном шпиле. Я видела, как старая Хепизба и Клиффорд вчера уходили, шлепали по лужам, как парочка странных уток! Их нет, уверяю вас.

– А откуда вам знать, что они направлялись к судье? – спросила миссис Габбинс. – Он богатый человек и с Хепизбой давно в раздоре, поскольку отказался давать ей деньги на жизнь. Потому-то она и открыла грошовую лавочку.

– Это мне прекрасно известно, – сказала соседка, – Но их нет, это наверняка. А кто, кроме кровного родственника, которому не отвертеться, кто, я вас спрашиваю, решит приютить эту мрачную старую деву и ее ужасного брата? Только он, поверьте мне на слово.

Миссис Габбинс ушла, все еще кипя жгучей яростью в отношении отсутствующей Хепизбы. Еще полчаса, а то и гораздо дольше, вне дома стояла такая же тишина, как и внутри. Только вяз испускал приятные, радостные, полные солнца вздохи, отвечая ветру, который не тревожил ничто иное, и насекомые довольно жужжали в его тени, превращаясь в искры света, когда вылетали на солнце; кузнечик несколько раз подал голос из своего убежища у корней, и одинокая птичка с плюмажем цвета бледного золота порхала над Букетом Эллис.

И вот наконец наш маленький старый знакомец Нед Хиггинс показался на улице по пути в школу, и вышло так, что впервые за две недели в его кармашке появился цент. С последним он ни за что не смог бы пройти мимо лавки Дома с Семью Шпилями. Но дверь не открылась. Снова, снова, еще полдюжины раз, с непреклонной настойчивостью ребенка, желающего получить вожделенный предмет, он повторял свои попытки войти. Его сердце, без сомнения, очаровал слон; или же сорванец, по примеру Гамлета, намеревался съесть крокодила[56]. В ответ на самые яростные его атаки колокольчик то и дело звякал, но никаких детских сил не хватало, чтобы заставить его подать голос. Держась за ручку, мальчишка заглянул в щель между занавесок и увидел внутреннюю дверь, которая вела в коридор и приемную. Дверь была закрыта.

– Мисс Пинчеон! – закричал мальчишка, колотя по стеклу. – Я хочу слона!

Ответа не последовало и на несколько повторных призывов, отчего Нед начал терять терпение, а поскольку маленький котел его страстей было легко вскипятить, вскоре он поднял камень с хулиганским намерением бросить его в окно, дав волю своей бурлящей ярости. Но мужчина – один из двоих, которые как раз в это время шагали мимо, – поймал сорванца за руку.

– Что случилось, старина? – спросил он.

– Мне нужна старая Хепизба или Фиби, кто угодно из них! – ответил Нед, всхлипывая. – А они не открывают дверь, и я не могу получить своего слона!

– Отправляйся в школу, сорванец! – ответил ему прохожий. – Там за углом еще одна грошовая лавочка. Очень странно, Дикси, – добавил он, обращаясь к своему спутнику, – что-то случилось со всеми этими Пинчеонами! Кузнец, владелец платной конюшни, сказал мне, что вчера судья Пинчеон оставил у него коня, сказал, до обеда, и до сих пор его не забрал. А один из наемных рабочих судьи сегодня спрашивал про него. Судья, говорят, не из тех людей, которые не приходят домой ночевать.

– О, он вернется в полном порядке! – сказал Дикси. – А что до старой девы Пинчеон, ручаюсь, она влезла в долги и сбежала от своих кредиторов. Я предсказал, помнишь, в то первое утро, когда она открывала лавку, что ее дьявольский прищур распугает всех покупателей. Они такого не выдержат!

– Я никогда и не думал, что у нее получится, – ответил его друг. – Эти грошовые лавки слишком переоценены дамами. Моя жена пыталась такую открыть и потеряла пять долларов на издержках!

– Плохо дело! – сказал Дикси, качая головой. – Плохо дело!

В течение утра предпринимались разнообразные попытки достучаться до обитателей этого молчаливого и неприступного дома. Приезжал поставщик корневого пива в своем тщательно выкрашенном фургоне, привез несколько десятков полных бутылок, чтобы обменять их на опустевшие, затем приходил пекарь со множеством печений, которые Хепизба заказала у него, чтобы продать в розницу, мясник с прекрасной вырезкой, которую, как он полагал, Хепизба просто не сможет не выкупить ради Клиффорда. Если бы любой из этих наблюдателей знал об ужасном секрете, сокрытом в доме, его сковал бы странный ужас от мысли о том, что вся эта жизнь вьется бурным водоворотом вокруг невидимого мертвого тела!

Мясник был так восхищен своей ягнячьей вырезкой или каким-то другим лакомством, которое он привез, что попробовал стучать во все двери Дома с Семью Шпилями, вернувшись в итоге к лавочке, с которой начал свои обычные призывы.

– Это отличное мясо, и я знаю, что старая леди его непременно купит, – говорил он себе. – Не могла же она уйти! За те пятнадцать лет, которые я вожу тележку по улице Пинчеон, ни разу не слышал, чтобы она покидала дом, хоть часто можно было стучать весь день, так и не дождавшись ее у двери. Но то было в те времена, когда она заботилась только о себе.

Заглянув в ту же щель между занавесками, куда немногим ранее смотрел сорванец с огромным желанием съесть слона, мясник обнаружил внутреннюю дверь, но не закрытую, как видел мальчик, а отворенную почти настежь. Каким бы образом это ни случилось, то был факт. Коридор казался темным проходом в более светлую, но все же окутанную сумерками приемную. Мясник вдруг понял, что очень четко различает крепкие ноги в черных панталонах, – в большом дубовом кресле сидел человек, часть фигуры которого закрывала спинка. Высокомерное спокойствие обитателя дома, которым тот отвечал на неустанные попытки мясника привлечь внимание, так уязвили последнего, что он решил отступить.

«Значит, – думал он, – чертов братец старой девы Пинчеон сидит себе, пока я изо всех сил пытаюсь его дозваться! Ну что ж, если свинья не умеет себя вести, она достойна палки! Я считаю унизительным вести торговлю с такими людьми, и с этого часа, если они захотят колбасы или унцию печени, им придется самим бежать за моей тележкой!»

Он раздраженно бросил вырезку обратно в тележку и двинулся прочь.

Довольно скоро после этого из-за угла раздалась музыка, которая иногда прерывалась паузами тишины, а затем возобновляясь все ближе. Толпа детей двигалась вместе с ней или останавливалась, словно подчиняясь звуку, который доносился из ее центра: похоже было, что музыка их пленила и тонкие трели мелодии диктуют каждое их движение. То и дело из дверей или калитки выбегал очередной малыш в фартуке и соломенной шляпе. Достигнув тени Вяза Пинчеонов, музыкант-итальянец, который со своей обезьянкой и шоу марионеток уже однажды вертел свою шарманку под арочным окном, остановился. Милое лицо Фиби – и, без сомнения, слишком щедрое вознаграждение, которое она ему бросила, – все еще жили в его памяти. Его выразительные черты потеплели, как только он узнал место, где произошел столь чудный эпизод его бродячей жизни. Он вошел в заброшенный двор (теперь еще более дикий благодаря разросшимся сорнякам и лопухам), остановился у ступеней, ведущих к парадному входу, открыл шарманку и начал играть. Все фигурки тут же принялись за работу согласно назначенному заданию; обезьянка, сняв свой горский берет, кланялась и с раболепным видом обходила публику, выпрашивая у каждого наличный цент, сам же юный иностранец, вертя ручку своей шарманки, посматривал вверх, на арочное окно, в надежде увидеть ту, чье присутствие делало его мелодию более живой и приятной. Толпа детей расположилась рядом с ним; некоторые на тротуаре, некоторые во дворе, а двое или трое забрались на крыльцо, один даже уселся на порог. В огромном старом Вязе Пинчеонов пел свои песни сверчок.