Польша против Российской империи: история противостояния - Николай Малишевский

Высочайший манифест, обращенный к Царству Польскому, при кротком и примирительном тоне отличается твердостью. Даруя прощение мятежникам и удерживая в полной силе все дарованные Польше льготы, манифест не обещает ничего более, кроме правильного развития предустановленного плана. Восстание и борьба не произвели никакого заметного действия на Верховную руку, держащую судьбы этого края; она не дрогнула, и как было дело до начала восстания, таким осталось и теперь, когда предусматривается конец его. Все остается так, как бы ничего не было: реакции нет, но нет и унизительных и пагубных для России уступок. Польские патриоты приглашаются к повиновению и к мирному пользованию прежде дарованными льготами. Манифест обещает только продолжение начатого; излишнего в нем не сказано. Для Польши открыта новая политическая эра, но не в тех обстоятельствах, в каких в 1815 году, под влиянием Чарторижского, открывалась политическая эра для Польши. Та же самая эра открыта и для всей Российской империи. Польша, оставаясь в соединении с Россией, (будет следовать наравне с ней одному и тому же ритму политического развития. И там и тут в основу угла полагается сходственно задуманное местное самоуправление; и там и тут политическое развитие должно идти из одинаковых элементов и одинаковым путем. Указ дополняет сказанное в манифесте, и оба акта вместе обнаруживают общий план, который в своем развитии должен не разъединить обе страны, а, напротив, связать их самыми надежными прочными узами общего интереса, при соблюдении национальной автономии во всем, что может быть разумно предоставлено ей, не подвергая опасности того общего интереса, которым обе страны должны быть между собой тесно связаны.

Что же предстоит теперь делать нам по прочтении Высочайшего манифеста? Должны ли мы считать дело конченым, успокоить наше патриотическое чувство и уснуть сном людей, много потрудившихся и много наделавших дела? Нет! Теперь должно громко заговорить наше русское чувство. Теперь, теперь должны мы дать ему полный ход и полную силу его выражению.

На нас лежит долг показать Европе, в каком единственном смысле русское чувство понимает этот манифест, и предупредить иные толкования.

10 апреля открылась наконец новоустроенная городская Дума в Москве. Отчет об этом торжестве читатели прочтут ниже, равно как и слово, сказанное по этому поводу иереем Богословским-Платоновым. Событие это важно само по себе: Москва получила наконец городское учреждение, в котором на одно общее и всем близкое дело соединены все сословия, доселе совершенно разрозненные.

Вслед за Москвой и другие города не замедлят получить то же учреждение. А вместе с городами то же начало единения сословий в общественном деле распространят по всему лицу Русской земли земские учреждения, уже приготовляемые законодательным порядком. Нет сомнения, что из этих начатков сама собой разовьется новая общественная организация вместо доселе господствовавшей у нас. Сословия еще остаются, но они сближаются между собой и соединяются в совокупной деятельности. Из этого сближения существующих сословий не преминет выработаться сам собой новый тип общественной организации.

Но об этих и подобных предметах можно говорить всегда. Как ни важны эти предметы, они должны уступить теперь место другому, всепоглощающему интересу. Открытие Московской Думы гораздо важнее потому, что первым действием ее первого собрания было единодушное и единогласное принятие всеподданнейшего адреса по поводу смут, происходящих в Польше, и угроз и оскорблений, которые сыплются теперь со всех сторон на наше Отечество.

Никогда общественное заявление не было так единодушно и не отличалось такой искренностью, как в этом случае. Давно уже наша Москва не испытывала такого общего одушевления, которое бы так могущественно сливало людей в одно чувство. Ничего искусственного не было в этом порыве, побудившем гласных новой Думы выразить перед престолом чувства, одушевляющие всех и каждого. Всякий может засвидетельствовать это; всякий более или менее испытал потрясающую силу и живительное действие общего великого чувства, охватившего всех без различия. Никогда, может быть, Московской Думе, да и какому бы то ни было собранию, не придется с большим правом считать себя органом общественного настроения, как в этом случае. Наша Дума послужила в этом случае полным выражением чувства, проникающего все классы общества и, как великая волна, проходящего теперь по всему пространству нашего Отечества.

Да, мы переживаем теперь великие минуты, и каждый должен испытать и очистить себя, чтобы стать их достойным. Все мелкие и искусственные понятия, все пустоцветы нашего так называемого образования должны уступить место тем основным, тем могущественным, тем вечным силам, на которых зиждется всенародная жизнь. Мы воочию видим теперь, как воплощаются в нас эти силы, как бледнеет и исчезает перед ними все фальшивое, все налганное и пустословное, бродившее в наших мыслях. Все исчезает, как ржавчина и плесень в глубокой всколыхнувшейся воде.

То, что в обычной суете наших мыслей и толков было так чуждо нам, так мало действовало на нас, так слабо говорило в нашей душе, вдруг проснулось и заговорило громко, заговорило неумолчным набатом. Всякий знал себя за русского, называл себя русским, но всякому ли случалось в жизни почувствовать это с потрясающим могуществом страсти? И вот все, от мала до велика, становятся живыми органами этого чувства; во всех становится кровной силой то, что так недавно было для всех отвлеченным понятием: единство Русской земли, общего Отечества. Где она, наша Русь? Еще так недавно мы взглянули бы при этом на географическую карту с разноцветными границами; но теперь всякий живой человек чувствует нашу Русь в самом себе, чувствует ее как свое сердце, как свою жизнь.

Мы называем себя верноподданными. Мы воздаем должный почет Царю как верховному лицу, от которого все зависит и все исходит. Но не в эти ли минуты понимаем мы все значение Царя в народной жизни? Не чувствуем ли мы теперь с полным убеждением и ясностью зиждительную силу этого начала, не чувствуем ли, в какой глубине оно коренится и как им держится, как замыкается им вся сила народного единства? Кому не ясно теперь, как дорого это начало для всякого гражданина, любящего свое Отечество? В ком живо сказалось единство Отечества, в том с равной живостью и силой сказалась идея Царя; всякий почувствовал, что то и другое есть одна и та же всеобъемлющая сила.

Есть в России одна господствующая народность, один господствующий язык, выработанный веками исторической жизни. Однако есть в России и множество племен, говорящих каждое своим языком и имеющих каждое свой обычаи; есть целые страны со своим особенным характером и преданиями. Но все эти разнородные племена, все эти разнохарактерные области, лежащие по окраинам великого русского мира, составляют его живые части и чувствуют свое единство с ним в единстве государства, в единстве верховной власти — в Царе, в живом всеповершающем олицетворении этого единства. В России есть господствующая Церковь, но в ней же есть множество всяких исключающих друг друга верований. Однако все это разнообразие бесчисленных верований, соединяющих и разделяющих людей, покрывается одним общим началом государственного единства. Разноплеменные и разноверные люди одинаково чувствуют себя членами одного государственного целого, подданными одной Верховной власти. Все разнородное в общем составе России, все, что, может быть, исключает друг друга и враждует друг с другом, сливается в одно целое, как только заговорит чувство государственного единства. Благодаря этому чувству Русская земля есть живая сила повсюду, где имеет силу Царь Русской земли. Никакие изменения в нашем политическом быте не могут умалить или ослабить значение этой идеи. Все преобразования, какие совершаются и будут совершаться у нас, могут послужить только к ее возвышению и усилению.

В разных умах и разных кружках могут быть разные мнения и толки об общественной свободе. Но в действительности общественная свобода есть самое охранительное в мире начало. Особенно для нас, русских, должно быть это ясно. Мы знаем из нашей истории, что общественные силы были всегда у нас силами хранения и упора и что, напротив, сила движения исходила от государственной власти. В общем ходе нашей истории государство было постоянно силой разлагающей, движущей, перестанавливающей обычай; народ и общественные силы действовали всегда оборонительно и упирались, чтобы жизнь не потеряла своих основ, без которых не имеет смысла никакое движение. Силы движения и упора никогда не были у нас в равновесии, и всегда они действовали порознь. Оттого-то наши преобразования были так малоплодотворны, наши общественные силы были так малопроизводительны.