История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

Я был крайне изумлен легковерием этого человека. „Но думают ли так среди ваших друзей?“ — спросил я Салля. „Все или почти все, — отвечал он. — Кондорсе еще сомневается, Сийес высказывается мало, Ролан видит истину. Все понимают необходимость предупреждения этих преступлений и несчастий“. Я пытался разубедить Салля. Ненависть и страх ослепили обе партии».

Один Верньо сохранял хладнокровие и беспристрастие среди предубеждений и ненависти. В это время он писал своим друзьям в Бордо следующие меланхолические строки: «В трудных обстоятельствах, в которых я нахожусь, мое сердце чувствует потребность раскрыться перед вами. Несколько человек, которые хвастались, что одни устроили события 10 августа, вообразили, будто завоевали Францию и Париж; я не хотел унижаться перед этими смешными деспотами. Я предвидел, что если существование Коммуны продлится, то революционное движение повлечет за собой самые ужасные беспорядки. И вы знаете печальные события 2 сентября. В комиссиях я и мои друзья день и ночь занимались изысканием средств, чтобы подавить анархию и выгнать пруссаков с нашей территории — нам день и ночь грозили мечом убийц. Но вот Конвент открыл заседания. Легко было предвидеть, что если он сохранит в своей среде сентябрьских деятелей, то будет волнуем постоянными бурями. Я объявил это, но мое заявление не произвело никакого впечатления… Что же теперь делают эти вечные диффаматоры? Они удваивают ярость, чтобы оклеветать людей, которые оказались полезны республике. Кто не рукоплещет убийствам, тот уже для них аристократ. Кто им рукоплещет, тот человек добродетельный. Они понуждают нас высказаться единодушно об участи Людовика XVI без доказательств, без суда. Они пускают в обращение бесчестные пасквили против Конвента, смешные панегирики герцогу Орлеанскому. Они громко говорят, что выберут себе вождя, а республике — властелина. Рвение подобных людей кажется мне подозрительным.

Я пишу вам редко. Простите меня. Моя голова полна тягостных мыслей, а сердце — горестных чувств. Иногда мне едва остается нравственной силы для выполнения моих обязанностей. Мысль о вас служит мне утешением. Чуждый, как вы знаете, всякого рода честолюбия, не имея притязаний ни на фортуну, ни на славу, я питаю только одно желание — иметь возможность впоследствии вместе с вами наслаждаться в уединении торжеством отечества и свободы!»

Верньо, Дюко, Гранжнев, Кондорсе и Сийес каждый вечер совещались о состоянии республики в доме женщины, которой их рекомендовал их бордосский банкир. Она была замужем за человеком богатым и жила в квартале Шоссе д’Антен, невдалеке от дома, где умер Мирабо. На этих собраниях Кондорсе держался сентенциозного тона, Верньо блистал ясным, философским красноречием, Сийес, воспитанный на античных историках, время от времени выходил из своей обычной молчаливости и, подобно молнии, несколькими меткими словами озарял будущее.

Жирондисты слушали Сийеса с уважением; обаяние Учредительного собрания и дружба Мирабо возвышали его в их глазах. Он советовал им принимать самые отважные решения. Усовершенствовать законодательный и исполнительный комитеты Конвента, изгнать демагогов, подавить Робеспьера, соблазнить Дантона, обуздать Коммуну, сосредоточить 20 тысяч человек, избранных в департаментах, чтобы окружить Конвент и присмирить, в случае необходимости, народ; овладеть ратушей, этой Бастилией народного деспотизма, соединить власть в республиканской директории; направить Дюмурье в Бельгию, Юостина — в Германию; внушить всем тронам континента страх за свое существование; вступить в тайные переговоры с Пруссией и Англией; спасти Людовика XVI и его семейство, держать их в заложниках, пока не будет заключен мир, а потом осудить на вечное изгнание, — таковы были планы, которыми Сийес ласкал и воспламенял жирондистов.

«Этот Сийес — крот революции, — говорил с досадой Робеспьер. — Сам не показывается, но не перестает действовать на Собрание из-под земли. Он направляет и мутит все. Возбуждает других, а сам исчезает. Создает партии, приводит их в движение, напускает одни на другие, а сам держится поодаль, чтобы потом извлечь выгоду, если обстоятельства станут благоприятствовать».

Другие жирондисты — Петион, Бюзо, Луве, Салль, Ласурс, Ребекки, Лантена, Ланжюине, Феро, аббат Фоше, Горза — собирались у госпожи Ролан. Интерес отечества, без сомнения, играл большую роль в мыслях этих людей, но все-таки они слишком легко смешивали честолюбие партии с интересами республики. В том вообще и состоит опасность собраний подобного рода, что даже в сердцах лучших граждан патриотизм превращается в крамолу, а власть сужается до размеров политического мнения. Наоборот, могущество Робеспьера происходило частично и оттого, что он находился в беспрерывном сообщении с толпой, тогда как жирондисты все более замыкались. Единственная польза собраний у госпожи Ролан заключалась в дисциплине, в выработке одинакового духа для газет и в направлении голосов Конвента на имена друзей этой партии при назначении членов в комитеты. Благодаря такой тактике жирондисты управляли комитетами через якобинцев — Робеспьер управлял общественным настроением. Обе стороны понимали, что победа достанется партии, наиболее популярной. Следовательно, надо было оспаривать друг у друга популярность.

Якобинцы в это время думали доставить ее себе посредством Тампля. По их мнению, та из двух партий, которая выказала бы в своих поступках наибольшую ненависть к королевскому сану, приобретала право на доверие. Ценой головы Людовика XVI была диктатура. Честолюбие не торгуется. Страх торгуется еще менее. Но та из двух партий, которая отказалась бы вручить республике подобный залог, этим обличала свои предрассудки в пользу королевской власти. Таким образом, из вопроса о жизни одного человека исходило соперничество двух партий.

Робеспьер не питал к королю никакой личной ненависти. Он даже многого ожидал от добродетелей этого государя, правление которого при вступлении на престол обещало стать господством философии. Дантон также желал бы спасти Людовика XVI. Таинственные сношения этого человека с королевой и принцессой Елизаветой, обещания охранять их жизнь среди врагов и сделать из их жизни и свободы предмет переговоров с иностранными державами — все склоняло Дантона к умеренности; в разговорах с людьми близкими он этого и не скрывал. «Нации спасаются, но не мстят за себя, — сказал он однажды группе кордельеров, — я революционер, а не дикий зверь. Я не люблю крови побежденных королей. Обратитесь к Марату». Сам Марат оставался равнодушен к суду над королем. Он требовал суда только для того, чтобы бросить лишний вызов жирондистам и показаться более радикальным деятелем, чем Робеспьер, и более безжалостным человеком, чем Дантон.

Когда этот вызов бросили, жирондистам стало уже невозможно уклоняться от вопроса. Предложить Конвенту амнистию Людовика XVI значило явиться в глазах раздраженного народа изменниками. Жирондистская партия разделилась по этому вопросу на два лагеря. Верньо, Ролан, Бриссо, Кондорсе и Петион чувствовали непреодолимое отвращение при мысли о возведении эшафота на пороге республики. Они склонялись к мысли начать оспаривать у нации право судить короля, признавая, однако, за нею право победить его и держать в заточении. В глазах этих людей Людовик XVI был побежденным, но не обвиняемым, а народ — победителем, а не судьей, казнь же представляла собой месть, а вовсе не необходимость.

Люди другого мнения, разделяя отвращение к пролитию крови, смотрели на Людовика XVI как на государственного преступника, которого нация имела право поразить своей местью, в пример другим королям. Фонфред, Дюко, Валазе, очарованные примером древности, когда тиранов приносили в жертву, чтобы скрепить свободу народов, высказывались в таком смысле: «Людовик XVI оставит голову на эшафоте, — писал Фонфред к своим братьям в Бордо. — Жертва велика. Осудить человека насмерть! Мое сердце возмущается, скорбит; но долг стоит многого, и я заставляю молчать свое сердце. Наказание справедливо, очень справедливо: мне не нужно в этом другого ручательства, кроме спокойствия моей совести. Некоторые члены Собрания думают, что полезно отложить дело до заключения мира. Это полумера. Она ни к чему не приведет. Мы себя погубим, если испугаемся своей смелости. Именно в ту минуту, когда европейские державы вступают в союз против нас, мы им и предложим зрелище казни короля!»

Эти колебания между двумя частями Жиронды продолжались долго и грозили разорвать единство партии. Сийес примирил споривших. Ему, как и Верньо, был отвратителен суд над королем, которого уже осудила победа. Сийес не признавал за Конвентом ни права, ни беспристрастия, необходимых для суда, и надеялся, что размышление и правосудие постепенно приведут общественное сознание к мысли об изгнании, составляющем единственную казнь павшего могущества. Но Сийес, обладавший хладнокровием рассудка, не обладал неустрашимостью духа. Он посоветовал своим друзьям отсрочку всего дела, которая предоставила бы каждому свободу мнений относительно суда над королем и оставила бы окончательное решение народу. Таким образом жирондисты сохранили бы вес, необходимый для влияния в Конвенте, и подавали голоса лично, каждый сообразно степени экзальтации своего патриотизма или величию своей умеренности, так, чтобы образ мыслей каждого из членов партии не мог характеризовать мнений целой партии. Но как только суждение произнесено, все должны единогласно требовать, чтобы этот суд оставили на верховное усмотрение народа. Этим путем они сложили бы с себя ответственность.