Анатомия террора - Юрий Давыдов

Говорят: не в деньгах счастье. Забывают прибавить: когда деньги есть. У Юрьевской были. Надеясь на «своего Сашу», княгиня и сама не плошала. Многие важные назначения осуществлялись по ее велению, многие выгодные подряды – по ее хотению. Она мирволила тем, кто отвечал ей, как отвечал один министр королеве Марии-Антуанетте: «Сударыня, если это возможно, то уже сделано; если это невозможно, то будет сделано».

И все-таки не в деньгах счастье (когда они есть), а в полновесности власти. Смерть «ее Саши» изгнала Юрьевскую из Зимнего; там, еще совсем юной, она укрывалась со своим миропомазанным любовником в бывших интимных апартаментах Николая Первого. Царское Село, где они тайно венчались, где Юрьевская услышала небесную музыку: «Обручается раб Божий, благоверный государь император Александр Николаевич с рабой Божией Екатериной», – Царское было потеряно. В Ливадию, где она живала, путь закрылся. Вчерашние лизоблюды отвернулись. Остался лишь граф Лорис-Меликов, бывший глава верховной распорядительной комиссии, бывший министр внутренних дел. Покинув Россию, Михаил Тариелович и Екатерина Михайловна дружески встречались и в Ницце, и в Люцерне, и в прочих заграничных аркадиях.

Последовал ли граф Лорис за княгиней Юрьевской в Швейцарию? Скандраков этого не знал и узнавать не тщился. Скандракову казалось, что Юрьевская непременно вернется в Ниццу, а тогда уж он своего не упустит – махнет к Средиземному.

Время шло. Юрьевская обреталась у Люцернского озера. Из Петербурга, от Плеве поступали запросы: началось ли исполнение «некоторых известных поручений касательно известной особы»?

Еще помешкав и еще, Скандраков скрепя сердце позвал наконец Петра Ивановича Рачковского. Позвал не ради очередного доклада о Тихомирове. В том, что он, Скандраков, избежит поездки в Швейцарию, подполковник усматривал некое мщение за несостоявшийся вояж де плезир, хотя и сознавал, что мстить, собственно, некому.

Рачковский с видимым удовольствием согласился на недальнее и нетрудное путешествие. Удовольствие было не столько в самой отлучке из летнего надоевшего Парижа, сколько в сопричастности к высоким тайнам, и эта сопричастность польстила Рачковскому.

Инструкцию Скандракова выслушивал Рачковский внимательно, делая мысленные заметы, подчас иронического свойства. Главное, оказывается, не дать ни Юрьевской, ни Лорису – буде и граф в Люцерне – почуять наблюдение. («Это всегда главное», – подумалось Рачковскому.) Постараться заглянуть в секретные бумаги княгини. («Она их возит с собою? Держи карман шире!») Ни в коем разе не использовать личный состав русской агентуры, а залучить кого-либо из домашнего окружения Юрьевской. («Для чего потребны деньги и деньги. Раскошеливайся, Александр Спиридоныч!»)

Но иронические, невысказанные заметы быстро стушевались: тут, брат, не высокие, нет, взвейся-ка – высочайшие сферы! И уже инструкция горячила честолюбие. Последнее в душе Рачковского никогда не дремало. Душа же Рачковского удивительно крепко держалась в его сухощавом теле.

Рачковский тотчас отступился от Тихомирова, хотя еще третьего дня ездил, как на рекогносцировку, в Ла-Рэнси и видел, приподняв шторку в окне экипажа, Леона Тигрыча Прохвостова... Не уйдет мосье Тихомиров. И полицейский комиссар никуда не денется. Не Равошоль, а тот, другой, вокзальный комиссар: Петр Иванович и этому, вокзальному, как и Равошолю, ручку посеребрил, сунул барашка в бумажке.

Иной проект «изъятия» Тихомирова состряпал Рачковский. В экипаже до германской границы скакать? Далеконько, хлопотно. На дворе век железный, локомотивы трубят. В экипаже доставить Леона Тигрыча лишь до вокзала. А там на носилочках-портшезе, под одеяльцем, эдак заботливо укутанным – пожалуйте в вагончик. Вокзальный комиссар (с посеребренной ручкой) тут как тут: «Прошу, господа, не мешать! В сторонку прошу, в сторонку. Тяжелобольного везут, буйно помешанного...» Экспресс ту-ту, и поехали: Париж – Берлин. Вот так-то-с!

Однако новую вариацию Рачковский не открыл Скандракову. Зачем? И Тихомиров, и комиссар, и Скандраков – все они подождут, пока он, Петр Иванович Рачковский, будет в Люцерне. А ежели две та-а-ких горы своротить, тогда уж... У Рачковского чуть дух не пресекся: ну и ну, какова перспективочка, а?!

Подполковник закруглялся:

– Связь княгини и графа с революционистами требует серьезного подтверждения. Вы понимаете, что...

Рачковский вдумчиво кивал. Именно-с серьезного, именно-с фактического, именно-с подтверждения.

Стали прощаться. Скандраков сказал, чтобы с отъездом Петра Ивановича всю почту, поступающую на улицу Гренель, 79, почту, адресованную мосье Леонарду, доставляли сюда, в гостиницу.

– Не замедлю распорядиться, – отвечал мосье Леонард, он же Петр Иванович Рачковский.

– И в особенности эту, – произнес Скандраков значительным тоном.

– Разумеется. Позвольте пожелать...

Рачковский откланялся.

(Он, бедняга, и не подозревал, какие письма достанутся Скандракову. Не в Россию адресованные, а в Лондон, на Brook Street. Ничего подобного Петр Иванович не подозревал. И хорошо, и слава богу, иначе не поехал бы он в Швейцарию в столь радужном настроении.)

Рачковский унес и чек на две тысячи франков, и проект «изъятия». Однако он сильно ошибался, полагая, что подполковник открыл ему все «дело Юрьевской». Если Рачковский кое-что утаил от Скандракова, то и последний кое-что утаил от первого. Утаил давешний доклад Ландезена.

Конечно, Ландезен ни в малейшей степени не был осведомлен о «деле Юрьевской». Но теперь, после его доклада, Александр Спиридонович самолично закрывал это «дело». Игра не стоила свеч. А Рачковского он спустил с цепи так, для отписки в Санкт-Петербург.

Аккурат в тот день, когда Рачковский обозревал прелестное Ла-Рэнси, молодой и прыткий Ландезен, повинуясь Скандракову, осторожненько намекнул Тихомирову: вот, мол, я, Лев Александрович, слышал как-то разговоры про Юрьевскую, про Лориса... И поспешно добавил: «Если, конечно, не секрет».

– Секрет, – засмеялся Тихомиров. – Было и такое. Отличное подтверждение восточной поговорки: утопающий и за змею хватается. Мы как изволили рассуждать? Средства у нее огромные. Материальные, конечно. В духовных не сомневались: вздорная бабенка. А материальные – ууу! И сын. Запамятовал, как звать... Как бишь... – Тихомиров махнул рукой. – Но сын мог бы занять определенное место в освободительном движении: претендент на престол. С натяжкой, но претендент. И сама светлейшая, и граф Лорис, и сынок, они – по причинам понятным – не испытывают горячей любви к нынешнему императору. Стало быть, через молодого армянина, графского племянника... Я вас, кажется, знакомил? – Ландезен кивнул. – Ну вот мы и...

Тихомиров словно споткнулся на этом «мы»; лицо его стало пасмурным; Ландезен, горя нетерпением, не решался, однако, поторопить Льва Александровича.

– Мы и прикидывали, – продолжил Тихомиров прежним ироническим тоном, – как бы это сделать ставку на «темную лошадку». К тому же сам Энгельс где-то кому-то подал мысль: русское общество и в дворцовом перевороте может видеть выход из тупика. Гм! Выход! Но тогда, мой милый, мы... то есть я, лично я, разделял и такое. А вот книжник Лавров, что там про него ни говори, Лавров рассудил вернее всех нас. Разумеется, супротив самого Энгельса он ни-ни, однако ж заявил: Юрьевская и Лорис никогда с революцией не свяжутся. Они, сказал Петр Лаврович, никогда не простят нам первого марта... – Тихомиров снова как бы ушел от Ландезена, лицо у Тихомирова снова было пасмурным, но Ландезен уже не горел нетерпением слушать дальше. Лишь из приличия кашлянул. Тихомиров словно бы возвратился и закончил саркастически: – Ну-с, покрутилась наша братия, покрутилась, да и бросила «темную лошадку». Вот вам и секрет.

Все это Ландезен не только почти слово в слово передал Скандракову, но и передал тихомировские интонации. Скандраков сразу, без колебаний, без сомнений, поверил в то, что Тихомиров говорил правду. В особенности убедило Александра Спиридоновича замечание Лаврова: «Они никогда не простят нам первого марта...» Социалист Лавров под этим «они» разумел Юрьевскую и Лориса. Для Александра Спиридоновича Скандракова в этом «они» были не только Юрьевская и Лорис. Какое там!

О н и – благомыслящая Россия – вот кто не простит безумцам первомартовской катастрофы. Ведь еще бы немного – как часто грезилось Скандракову – и занялась бы конституционная эра, время иных зодиаков. Увы, все та же мадам Случайность выкинула первого марта подлейшую штуку...

Отъезд Рачковского означал – прости-прощай, опаловое море, белые виллы Ниццы. А Париж, как ни странно, Париж, вожделенная мечта многих русских, уже томил Скандракова. Было бы натяжкой толковать о тоске по родине. И не то чтобы Александр Спиридонович изнывал без привычного, жандармско-департаментского. И не потому, что он отказывал себе в удовольствиях определенного свойства, в тех «клубничных» удовольствиях, которые среди сослуживцев Скандракова считались главной достопримечательностью парижской жизни. Уж если говорить о «настоящем человеке на настоящем месте», то таким человеком был не граф Дмитрий Андреевич и даже не тайный советник фон Плеве, а Скандраков, всего лишь штаб-офицер и чиновник хоть и особых, но все же лишь поручений.