Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов

сейчас у меня задача, чтобы ты еще два раза по столько прожила. А за уксусом я схожу. — И взял кепку.

Едва он очутился на тротуаре, к нему подбежала Комличиха — в помятом платье, в небрежно повязанном платке, из-под которого выбивались нечесаные волосы. Она схватила Михала за пиджак, содрогнулась и вдруг заплакала громко, навзрыд.

— Помогите, дядька!..

К Михалу теперь обращались многие — с просьбами, советами, жалобами. Но все равно странно было слышать эту мольбу на улице, да еще от здоровенной толстухи, которая, будто напоказ, несла свое грудастое, с широкими бедрами тело. Да, у женщин, наверное, есть некая сила, делающая их красивыми, пристойными. В отчаянии же эта сила часто пропадает, и тогда нет в женщинах, особенно пожилых, ни достоинства, ни красоты. Так было и с Комличихой. Она плакала, и тело ее дрожало, как кисель. Она по-несчастному сморкалась в платок, им же вытирала лицо. Нос и щеки у нее припухли и как бы расплылись, глаза выцвели.

История с Лёдей сделала Михала во многом сентиментальным. Но горе Комличихи лишь удивило его. Подождав, пока она чуть успокоится, он предложил зайти в дом, но та заюлила, замахала руками: видно, стыдилась Арины.

— Я видела, как вы домой шли, да не успела, — призналась она. — Караулю с тех пор…

— С Иваном не поладили, что ль? — спросил Михал, уверенный, что так оно и есть.

Комличиха кивнула, помолчала и всхлипнула снова — так, словно икнула: она уже собиралась с новыми мыслями, а душа ее еще плакала.

— Он и прежде, когда пьяный приходил, с кулаками кидался,— принялась она сыпать скороговоркой.— Правда, подчас пили вместе. Но все равно кончалось сваркой. А про дочку мою и говорить нечего. Поедом ест, разными словами честит. А ведь дитё горькое, сирота несчастная! В этом году выпускница, школу кончает, а за работой свету не видит. На меня тоже не смотрите — порченая уже я. Как на дом лес возили, так все под комель ставил. А когда строились — сам больше покуривал, а я ворочала. И швейную машину мою продал, и дочкины часы — отцову память — спустил. А теперь, вишь, мы ему не потребны. Правда, после, как вы заходили, помягчел чуток. Да потом сызнова за свое взялся.

Михал посмотрел на любопытных прохожих и не совсем приязненно напомнил:

— Раньше вы об этом не больно рассказывали.

— Не могла я, как другие, наговаривать на своего. Даже не люблю, когда кто близкого человека позорит. Зачем жить тогда совместно? А зараз сил моих нету. Ведь как у него? Спичку на четыре части расщепит, а литр за один раз выхлещет и не жалко. А сегодня схватил топор, порубил дочкины платья и выгнал нас обеих из дому. На двор и то не пускает.

— Ну ладно. Успокойтесь, придумаем что-нибудь,— пообещал Михал.— Человек же он. Хотя, говоря откровенно, и я не узнаю его.

— Пойдемте к нам, дядька, хоть покажитесь. Он только вас одного и послушается теперь.

Михал взглянул на окна своей квартиры, потом на Комличиху и молча подался за ней.

5

Они стояли в конце длинного стола рядом, как молодожены. Лёдя уговаривала мать нарядиться в белое платье. «Белый цвет, мамочка, самый чистый, красивый. И цветы, и одежда — всё…» — убеждала Лёдя, но Арина почему-то заупрямилась, даже немного обиделась, и надела любимый синий костюм — юбку клеш и короткий жакетик с буфами и узким рукавом, облегавшим запястье. Однако и в нем она выглядела молодой, стройной, сама чувствовала это и прямо светилась от счастья. Михал, побритый и подстриженный всего за час до этого, был в новом костюме, при галстуке, с орденскими планками и депутатским значком. Вид он имел торжественный, бравый и улыбался только, когда встречался со взглядом жены.

Чтобы не беспокоить Арину, угощать гостей и подавать закуску поручили Лёде с Кирой. Но делать им поначалу было нечего,— стол ломился от всякой всячины — и они стояли в стороне.

Скрипя стульями, гости неторопливо рассаживались. Весело посматривая на Арину, на Михала, перекидывались сдержанными шутками. Когда все заняли места, села Арина. Стоять остался один Михал.

— Друзья! — когда за столом притихли, сказал он.— Прошу угощаться! Будьте добры, как говорят, поднять чарки. Мне хотелось бы первую выпить за женщин. За наших подруг. Всего довелось мне повидать со своей, но откровенно признаюсь — и в невзгодах и в радостях вместе было лучше. Ей-богу!

Гости захлопали в ладоши. И хотя никто еще не выпил, натянутая торжественность прорвалась, и все стали чувствовать себя свободнее.

Зазвенели рюмки.

Поглядывая на Михала снизу вверх, Арина как-то очень осторожно чокнулась с ним, выпила и взмахнула рюмкой, будто выплеснула остаток вверх.

— Горько! — раздались голоса.— Горько!

Арина стыдливо вытерла платком губы и замерла, опустив руки. Михал взял ее за плечи и поцеловал. И то, что она не льнула к нему, а доверчиво ждала, когда он поцелует, и даже, словно закручинясь, смежила глаза, говорило, что в этот момент ей большего не нужно.

Лёдя наблюдала за матерью и, прижимая к себе Киру, повторяла:

— Ты смотри, Кирочка! Смотри!

Рядом с широкоплечим, белозубым отцом мать казалась миниатюрной, и достоинством, тихой радостью дышало ее лицо.

— Ты смотри, Кирочка! Смотри!

Лёдя сама как-то по-новому чувствовала себя. Она обнимала подружку и волновалась, ощущая упругость своих грудей, радостную силу своих рук. Это волнение наплывало на нее, как предчувствие хорошего, как вера, что и ее ждет нечто светлое, хотя грусть нет-нет да и закрадывалась в сердце. Она старалась разобраться — отчего это? Но никак не успевала. Да и грусть была особенная: заставляла задумываться о себе, о других. Перехватив взгляд Киры, обращенный к Прокопу, уверенная, что и подруга сейчас будет откровенной, Лёдя спросила:

— Он уже признавался тебе?

— Нет,— чуть слышно ответила Кира.

— Почему?

— Мы знаем и так…

— Все равно эти слова нужно сказать. Ты заставь его; он, верно, не понимает.

— Ладно,— пообещала Кира и, казалось, перестала дышать.

— Ты, Кирочка, будешь счастливая!

— Думаешь?

— Больно хорошо и красиво началось у вас. Да и равные вы. А это важно, очень важно…

— Правда? — радостно спросила Кира, которой не хотелось, чтобы разговор кончался.

Раскрасневшись, Арина села. Переминаясь, Михал положил ей руку на плечо. Его подмывало говорить дальше: разбуженная возбуждением память просила слов. «Сколько пережито, и всё вместе!