Наливайко - Иван Леонтьевич Ле

него выступила пеной слюна злобы, в глазах горели огоньки. Как хищник, подскочил и обеими руками схватил Наливайко за горло. Нечеловеческий стон вырвался и угас в полуосвещенном, сыром каменном мешке.

— Поя крев! Счастливый любовник такой польки!..

Наливайко повис на руках у жолнеров и упал, когда те выпустили его из рук. Упал тяжело, о каменный пол ударился головой. Но жизнь еще не оставила его. Чуть слышно застонал, и в стоне этом гетману послышалась страшная угроза. Обезумевший Жолкевский бросился к Наливайко, стал ногами бить его по голове и топтать ему грудь, приговаривая:

— Пану украинцу свободы захотелось по милости пани… На, ешь свободу, жри, мерзавец, сто крат дьяволов!.. Эй, жолнеры, отлить водой сукина сына…

Отошел к двери, весь трясясь. Чтоб скрыть это, плотно оперся о холодный камень стены. Ему казалось, даже жолнеры понимают, что эта его лихорадка — просто испуг.

Внесли бадью воды и вылили- на окровавленное лицо, на грудь. Голова шевельнулась, и опять вздох вырвался вместе с полной угроз бранью. Наливайко повернулся на бок, руками попробовал опереться на пол.

— Держать за ноги бунтаря! — истерично крикнул Жолкевский, а сам не мог оторваться от стены. — Пан сотник! Прикажите пану… Кутшебскому вырвать у этого украинского окота язык и… отослать пани графине Замойской.

— Врешь, палач лях, языка нашего… не вырвешь! А душу твою подлую мы возьмем, обожди…

Снова плеснули ему в лицо ледяной водой, на грудь село несколько жолнеров, хотя Наливайко уже не, мог подняться. В открытые двери слышно было, как опешил палач, спускаясь с клещами. Жолкевский оглянулся и, мерзко скривившись, пошел ему навстречу.

Но Кутшебского нагнал ротмистр королевского конвоя, проворно перепрыгнув через несколько ступенек. Мелодично зазвенели шпоры, и чистый звон их дико прозвучал в глухом подвале.

— Шпоры! Бело-копытный конь! О-о!.. — простонал Наливайко, напрягая последние нечеловеческие силы, чтобы подняться.

А ротмистр спешил туда, где при свете двух факелов, словно пьяный от мести, стоял Жолкевский. На запененных его губах застыла безумная улыбка. Ротмистр заговорил:

— Имею передать вельможному пану гетману приказ канцлера короны, коронного гетмана войск Речи Посполитой Польской: арестанта, бунтаря украинского, которого сейм присудил к четвертованию, немедленно отправить в краковский кармелитский монастырь. Сейм же уведомить, что приговор приведен в исполнение…

Жолкевский захохотал, хватаясь за острые камни стен па лестнице. Хохоча, крикнул палачу:

— Пан Кутшебский! Делайте, как я приказал. Здесь я — сенат, и сейм, и господь бог! А потом… четвертуйте. Язык хлопа отдать мне!..

Перед рассветом карета Жолкевского остановилась у тех же ворот, где ночью вышла Барбара. Станислав Жолкевский застал ее все еще одетой и бледной от бессонницы и мук. Глаза пытливо уставила в Жолкевского. Но еще не родился в Польше человек, который сумел бы разгадать лицо польного гетмана. В руках он держал завернутый в шелковый платок сверточек.

Вот, пани, доказательство, что… ее казак свободен. Я приказал вырвать ему язык.

— Что?!

Жолкевский подхватил графиню…

18

Текли годы, умирали люди, без следа исчезали их имена, как исчезает лист, сорвавшийся с ветки и унесенный вихрем в безграничный простор. Но уже десять лет спустя зазвучало в народной думе имя Наливайко:

Ой, у нашій, славній, Україні бували престрашна, бездольна голодна.

Ні хто нас, українців, не рятував,

Ні хто молитвов богові за нас не склав.

А хто незгоди ті і злигоди людьскі знав,

Да славного Наливайка доріженьку слав.

Із-за гори-гори хмара виступае.

То пан лях жовнірів на Україну направляє…

Под высоким курганом над Тясмином в Чигирине сидели два слепых кобзаря и пели эту думу. Паренек-подросток сидел рядом, задумчиво глядел на Тясмин, равнодушный ко всему, что делалось вокруг. Песня-дума вызывала в его воображении бурные события былых лет на Украине. Вот и сам он на разгоряченном казацком коне рубит, рубит ненавистных панов ляхов, освобождая от них родную землю, как мать его освобождала грядку лука от заглушающего сорного бурьяна.

— Гляди-ка, это ты, Иван, тумаков мне под ребра даешь? Сонный ты, что ли?

— Нет, батька, это я так…

Кобзарей окружали чигиринцы: Сначала собиралась молодежь, потом женщины стали приносить оладьи и пирожки. За ними приходили мужчины и клали в чашу слепых медные деньги. Под курганом росла толпа, а над ней разносилась дума про славу и смерть героя-казака Украины Северина Наливайко.

К толпе чигиринцев подъехали верхом польский полковник с жолнерами, которые прибыли сюда несколько дней назад. По Чигирину пошли слухи, что пан полковник направляется с важными поручениями от короны польской для сооружения новой крепости на Днепре.

Подросток Иван увидел польского полковника и шепнул на ухо отцу:

— Полковник — лях подъезжает с жолнерами.

— Скажи деду Нечипору, — также шепотом ответил Карпо Богун.

И грохнули «Метелицу»:

-

Ой, дівчино, дівчинонько, яка ти сподобил:

Оченята — як горщата, голова — як довбня…

А в нашої Олени заушниці зелені

То по штири, то по п’ять заушниць брязкотять…

Ой, там на яру роздавали дару.

Усім хлопцям по дівчині, мені бабцю стару.

Я на бабу ніц не трачу, продам бабу, куплю клячу:

Кляча здохне — шкуру злуплю та за шкуру дівку куплю…

Полковник важно подошел к кобзарям, оглянул чигиринцев, которые собрались было пуститься в пляс, но теперь расступились перед полковником.

Полковник заговорил, и молодой кобзарь встрепенулся, даже струны замерли на какой-то миг. Едва потом нагнал старшего товарища, который ожесточенно приговаривал вытребеньки.

— Вы недавно другую песню спивалы, паны кобзари.

— Какую, пан любезный? Показалось, верно. Пели мы только эти самые. От них веселее народу, спорее работается.

Не дивуйтеся, дівчата, що я такий вдався…

Мого батька повісили, а я одірвався…

Полковник кинул в деревянную чашку золотой, и он зазвенел на медяках полноценным звуком благородного металла. Старший кобзарь, не останавливаясь продолжал играть и припевать, а отец Ивана притих… Потом толкнул рукой деда Нечипора, и тот умолк.

— Узнаю щедрость панскую, дай бог здоровья: вашей мощи, вельможный пан шляхтич. Позвольте ручку вашу золотую облобызать за щедрый дар нам беспомощным слепцам.

Полковник уже собирался выйти из толпы, на кого-то прикрикнул, чтоб на дороге ему не стоял. Но заговорило мелкое честолюбие — мимоходом протянул руку слепому кобзарю, если зрячие не оказывают ему такого уважения.

Кобзарь взял руку, прижал ее к губам и на миг припал благодарным поцелуем.

Но миг тот был страшен. Словно хищный зверь кобзарь вскочил и обеими руками, точно рассчитанным жестом вцепился полковнику в горло.

— Это он, Иван… Это он, батька Нечипор… Змея польская Остап Заблуда…

И упал вместе с полковником Заблудовским. Пока сквозь толпу пробились жолнеры, пока