Дом у кладбища - Джозеф Ле Фаню

— Стой, довольно этой окаянной высокопарной чуши, — прервал его Деврё. — Я не о тебе, а о пьесе. Ты делаешь все возможное.

— Что же, верно, — сказал Паддок, — это не самый удачный кусок, есть и лучше. Однако уже поздно, да еще построение, знаешь ли… мне пора в кровать. А ты…

— Нет. Я останусь здесь.

— Ну, доброй ночи, дорогой мой Деврё.

— Доброй ночи, Паддок.

Слышно было, как толстячок скатился вниз по лестнице, потом хлопнула дверь холла. Деврё поднял оставленную Паддоком пьесу и некоторое время уныло читал. Затем капитан поднялся и — я говорю об этом с сожалением — вновь осушил стакан все той же крепкой жидкости.

— Завтра начну с чистого листа.

И Деврё поймал себя на том, что повторяет за Паддоком слова из «Макбета»: «Завтра, и завтра, и завтра».

Опершись на подоконник, Деврё выглянул наружу. Все уже успокоилось, ясный морозный воздух был тих, словно его и не тревожил никогда стук карет. Горожане улеглись в постели; по ту сторону поля можно было уловить вздох реки. Изо всех лиц, на которые лила свет луна, лицо Деврё было самым печальным.

— Прекрасная пьеса — «Фауст» Марло, — сказал он. Некоторые строчки гудели у него в ушах далеким похоронным звоном. — Хотел бы я знать, как жил Марло{154} — быть может, он сбился с пути, вроде кое-кого из нас… вроде меня самого… и не умел взять себя в руки. Этот маленький забавник, честняга Паддок, ни слова отсюда не понял. Хотел бы я быть как он. Наш бедный коротышка!

Постояв немного, Деврё вернулся в кресло перед очагом, а по пути вновь пригубил летейских вод, но не забылся, а ощутил угрызения совести.

— Больше не буду сегодня пить… разрази меня гром, если выпью.

Пламя в камине медленно угасало.

— Завтра все будет по-иному. Я ведь ни разу еще не бросал пить. Мне это по силам. Это проще простого. Завтра возьмусь.

И, сжав в карманах кулаки, он принес обет и в подкрепление его бросил в пламя камина проклятие. Не прошло и десяти минут, как вожделеющий взгляд капитана вновь устремился к центру стола, где стояла бутылка; капитан вспыхнул и с сардонической усмешкой процитировал Доброго Ангела:

О Фауст, проклятую книгу — прочь,Чтоб душу в искушенье не вводила.

Налив глоток, Деврё посмотрел на стакан и произнес слова Злого Ангела:

Преуспевай в искусстве славном, Фауст!Сокровища Природы в нем сокрыты.Будь на земле тем, что Юпитер в небе —Всевластным повелителем стихий.

Затем он коротко усмехнулся и выпил. Подождав немного, он выпил еще стакан — тогда были в ходу миниатюрные стаканы — и отставил его со словами:

— Ну вот, это последний.

А позже, вероятно, был еще один «последний», а за ним — «самый последний». «Чтоб мне провалиться! Ну теперь уж точно последний» — и так далее, я полагаю. А утром на построении Деврё был бледен, взъерошен и смотрел хмуро.

Глава LXIII

ВОЛЬНОЕ ОБРАЩЕНИЕ С ИМЕНЕМ МИСТЕРА НАТТЕРА;

МИСТЕР ДЕЙНДЖЕРФИЛД СТОИТ ПЕРЕД АЛТАРЕМ

Бедная миссис Наттер по-прежнему пребывала в безумном горестном возбуждении и терялась в догадках; худшего она не знала, потому что соседи не рассказали ей и половины того, что им было известно, и не обронили ни единого намека по поводу страшных подозрений, которые тяготели над ее отсутствующим супругом.

Иногда она рылась в ящиках комода и без ясной цели хлопотала по хозяйству, но чаще лежала одетая в постели и плакала. При встрече с кем-нибудь из друзей она облегчала душу и вымогала нескончаемые слова утешения, которые обычно сама же и подсказывала. Бывали, разумеется, и приступы отчаяния, и взлеты надежды, блестящие догадки, объясняющие все происшедшее, мрачные тучи и бури горестных жалоб.

Отец Роуч, добросердечный апостол, явился к ней с визитом; он не выносил, когда кто-нибудь из приятных ему людей претерпевал невзгоды — от этого у него портилось пищеварение. Каким-то образом слуги перепутали его с доктором Тулом и провели в спальню, где маленькая леди рыдала, накрывшись покрывалом. Когда любезный отец понял, где находится, первым его побуждением было сорваться с места и припустить вниз по лестнице, спасая свою репутацию, ибо он тут же представил себе, какие истории станут рассказывать «эти несусветные негодяи в клубе». Однако, вспомнив, что маленькая Салли не молода и нисколько не красива, он отважился усесться у постели, закрылся пологом и принялся лить в уши миссис Наттер медоточивые ободряющие речи.

Бедная Салли, в свою очередь, тоже разговорилась.

А отец Остин утер слезу (хотя за пологом его было не видно), назвал миссис Наттер «дочь моя» и «дорогая леди» и предложил ей в качестве утешения все лакомства, припасенные в его домашнем хозяйстве. Отец Роуч спросил, есть ли у нее бекон и не хочется ли ей жирного каплуна, а если она не в силах есть, сказал он, то можно сделать прекрасный бульон, и пусть пьет, а он велит к возвращению Наттера откормить другого каплуна.

— И тогда, моя милая, вы с супругом придете отобедать к старому отцу Остину и мы великолепно проведем вечер, будем вспоминать нынешние неприятности и смеяться, в самом деле! А может быть, вы примете от меня пару бутылочек кларета или канарского? А, ну да, вина у вас достаточно.

Однако этим дело не ограничилось. Уверив для начала, что все останется между ними двоими и больше ни одна живая душа ничего не узнает, а затем извинившись, честный клирик предположил, что у миссис Наттер, пока ее супруг отсутствует, может возникнуть нужда в одной-двух гинеях, и сказал, что у него в жилетном кармане как раз имеется две монеты.

Бедный отец Роуч находился в ту пору в стесненных обстоятельствах. Впрочем, в таком состоянии он пребывал хронически. Содержание двух лошадей обходится недешево. Влетали в копеечку и жертвы злой судьбы и закона: люди сами по себе приятные, они нуждались, помимо крова, в обильной еде и в утешении, каковое предпочитали принимать в жидкой форме и в неограниченном количестве.

Доходы служителей католической церкви были тогда отнюдь не таковы, как в более поздние дни. Не часто приходилось отцу Роучу ломать голову над тем, как лучше израсходовать деньги; когда после полудюжины удачных венчаний в карманах у него оседало пятьдесят-сто фунтов, святой отец бывал вынужден тут же распределить свое достояние между дюжиной торговцев — обозленных, а иной раз даже опасных. Я упоминаю об этом не в укор отцу Роучу — как раз напротив. Свои две гинеи — которые, впрочем, Салли отвергла — достойный клирик предлагал как лепту вдовицы; он ничем не походил на тех счастливцев, которые могут без ущерба для себя бросаться тысячами, и — будьте уверены — бедняга очень обрадовался, что даяние его не пригодилось.