Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию - Александр Дюма

― Солдаты! ― крикнул он. ― Говорят, что вы хотите моей жизни; если так, то я перед вами; стреляйте; и пусть бог нас рассудит!

Дважды безрезультатно прозвучала команда: «Огонь!» На третий раз грохнуло десятка два ружейных выстрелов. Пули просвистели вокруг императора: ни одна не задела его. Но в сотне шагов позади этим залпом были ранены полковник Вельо и многие солдаты. Великий князь Михаил бросился к императору, за ним, всколыхнувшись, ― кирасиры; артиллеристы поднесли фитили к пушкам.

― Стой! ― приказал император.

Но в этот момент граф Орлов и его люди окружили императора и силой увлекли его к дворцу, а великий князь Михаил бросился к артиллеристам, схватил фитиль и поднес его к запальному отверстию пушки, точно наведенной на цель:

― Огонь! ― скомандовал он. ― Огонь по этим убийцам!

Вместе с выстрелом, произведенным великим князем, громыхнули еще четыре ― картечью. Вслед за первым, когда все равно не расслышать приказов императора, грянул второй пушечный залп. Результат от двух артиллерийских ударов ― менее чем с расстояния ружейного выстрела ― был ужасен: свыше шести десятков человек, гренадеров корпуса и воинов Московского полка, легли на площади, а остальные убегали по Галерной улице, Английской набережной, мосту против Исаакиевского собора и по скованной льдом Неве. Мятежников преследовали конные гвардейцы.

Со всем было покончено: с пятилетним заговором, с надеждами на свободу 80 миллионов человек двух народов (заговорщики имели в виду и русских и поляков) все это развеялось в один день, в один день, потому что это был тот самый день, 14 декабря, когда на юге России арестовали Пестеля. Он успел крикнуть по-немецки князю Волконскому:

― Ничего не страшитесь, спасите мой труд ― свод русских законов; я не поддамся разоблачению!

Тогда же были арестованы Сергей и Матвей Муравьевы[116], но их освободила многочисленная группа офицеров из Общества объединенных славян. Едва получив свободу, Сергей Муравьев замыслил поднять Черниговский полк. Это ему удалось. И он решил выступить на Киев, Белую Церковь или Житомир, чтобы соединиться с другими офицерами Общества объединенных славян. Наконец, остановили выбор на Брунилове [Брусилове], откуда за день марша могли достичь Киева или Житомира, исходя из обстановки. Перед выступлением полковой священник отслужил мессу и прочел солдатам Катехизис, составленный Бестужевым-Рюминым. Но солдаты абсолютно ничего не поняли из этого Катехизиса, гласящего, что демократическое правление было бы наиболее угодно богу; стало быть, как и в Санкт-Петербурге, пришлось воспользоваться именем великого князя Константина.

На марше Муравьев получил сообщение, что в Белой Церкви не было войск, которые он рассчитывал поднять, и он повернул назад. Но не успел он одолеть и нескольких верст, как оказался лицом к лицу с генералом Гейсмаром и его гусарами. Так он встретился со своей погоней. Муравьев и не думал колебаться, приказал своим людям немедленно броситься на артиллерию, что генерал Гейсмар вез за собой. Генерал Гейсмар, в свою очередь, приказал артиллеристам открыть огонь. Обе стороны выполнили приказ, но с разным успехом. После первого пушечного залпа, Сергей Муравьев упал, сраженный картечным разрывом. Он лишь потерял сознание; когда же, минут через десять, пришел в себя, его люди уже в беспорядке бежали. Он хотел бы вновь оказаться возле них, но было слишком поздно.

Матвей Муравьев[117], видя, что все потеряно, повернул на себя пистолет, который держал в руке, и выстрелил себе в голову. Двух других Муравьевых арестовали.

Оба процесса, естественно, надлежало слить в один. Император назначил следственную комиссию под председательством того самого Лопухина, которого Павел I сделал князем, по просьбе его дочери. Следствие длилось 4,5 месяца. Главная тяжесть обвинений легла на пятерых. Ими были Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Петр Каховский. Все пятеро были замечательными людьми. Скажем несколько слов о каждом из них.

Павлу Пестелю едва исполнилось 30-ть. Он носил немецкую фамилию, но был русским по рождению. Его отец, которому выпало служить губернатором после Сперанского, этой жертвы доноса, кого Александр и Николай реабилитировали потом, как бы соревнуясь между собой, в 1825 году, то есть, когда осудили сына, оказался на грани нищеты. Отец Пестеля, как и его предшественник, стал жертвой такого же доноса. Выводы по доносу, порицающие отца, далекого от мысли, что может дослужиться до такого, болью отозвались в сердце сына, который учился в Дрездене, вернувшись в Санкт-Петербург, поступил в пажеский корпус, был произведен в прапорщики и далее, во время французской кампании, получил звание капитана. К слову, в Бар-сюр-Обе, увидав, что баварские солдаты грубо обращаются с одним из наших крестьян, он расправился с ними своей тростью. Он вернулся в Россию адъютантом Витгенштейна и, наконец, в звании полковника принял командование Вятским пехотным полком.

Пестель был небольшого роста, но ладно скроенным, сильным и очень ловким. Его считали тонким, хитрым и честолюбивым. Без риска обмануться, скажем, что это был высокий властный ум, и это чувствовали даже те из его компаньонов, которые не питали к нему никаких симпатий. Например, Рылеев, сам большой умница, и Александр Бестужев. Таков был Пестель, задумавший ассоциацию; он же написал проект свода русских законов, и это его голос звучал всегда, когда дело касалось смелых проектов и крайних решений. Сложилось мнение, что он был республиканцем типа Бонапарта, а не Вашингтона. Но кто мог верно об этом судить? Смерть пришла за ним раньше, чем он завершил начатое дело. Умер он страшной смертью, и было предпринято все, чтобы она выглядела позорной. Ложь, нам кажется, могла бы пощадить его бездыханное тело.

Кондратий Рылеев был поэт, он только что опубликовал свою поэму «Войнаровский» с посвящением Бестужеву, другу; он предсказал и его и собственную судьбу, как человек, который шесть дней подряд ходил вокруг Иерусалима, повторяя: «Горе Иерусалиму!», и на седьмой день сказал: «Горе мне!» и разбил свою голову о камень. Послушайте-ка:

Угрюм, суров и дик мой взор,Душа без вольности тоскует.Одна мечта и ночь и деньМеня преследует как тень:Она мне не дает покояНи в тишине степей родных,Ни в таборе, ни в вихре боя,Ни в час мольбы в церквах святых,«Пора! — мне шепчет голос тайный:Пора губить врагов Украйны!»Известно мне: погибель ждетТого, кто первый восстаетНа утеснителей народа, ―Судьба меня уж обрекла.Но где, скажи, когда былаБез жертв искуплена свобода?Погибну я за край родной, ―Я это чувствую, я знаю…И радостно, отец святой,Свой жребий я благословляю! 

Эти стихи говорят лучше, чем мы сумели бы рассказать, кем был Рылеев.