Стархэвен - Роберт Сильверберг

Вооруженная девушка приносит ему обед; оставив дверь открытой, она входит и ставит поднос; затем выходит, не сказав ни слова.

Вареные овощи, прозрачный бульон, неизвестные ему красные фрукты, холодное вино. Фрукты помятые и перезрелые, но все остальное великолепно. Он жадно ест, очищая поднос. Затем снова подходит к окну. Середина площади пуста, но на дальнем ее конце восемь или десять мужчин, очевидно, дежурная обслуживающая смена, что-то делают у сельскохозяйственных машин при свете трех летающих светящихся шаров.

Теперь его камера погружена в полную темноту, и ему не остается ничего другого, как раздеться и вытянуться на разостланных одеялах. Но, хотя он изнурен долгим дневным переходом, сон к нему приходит не сразу: мозг продолжает функционировать, размышляя о будущем. Несомненно, завтра его будут допрашивать. Должен же кто-нибудь здесь знать язык гонад. Тогда он сможет убедить их, что не хочет причинять им зла. “Улыбнись им, — говорит он сам себе в мыслях, — прояви дружелюбие и чистоту намерений. Уговори их отпустить тебя и позволить продолжить свой путь к морю. А что, если его будут арестовывать от коммуны к коммуне? Не слишком веселая перспектива! Может быть, удастся найти путь, ведущий мимо сельскохозяйственной зоны, например, мимо руин каких-нибудь бывших городов. А если там не живут дикари? Фермеры, по крайней мере, по-своему цивилизованны”. Голову его заполняют страшные картины: вот на развалинах старого Питтсбурга его жарят каннибалы… В другом месте его едят сырым… Почему фермеры так подозрительны? Что может сделать им безоружный одинокий странник? Он решает, что это естественная ксенофобия изолированной культуры. Точно так же, как нам не хотелось бы, чтобы фермер оказался в гонаде. Да, но гонады — закрытые системы. В них все пронумерованы, привиты, определены на надлежащие места. А эти люди имеют менее строгую систему. Надо попытаться убедить их, что им нечего бояться незнакомцев. С этой мыслью он погружается в сон.

Спустя час или два его будит нестройная музыка, чувствительная и раздражающая. Он садится: на стенах его камеры мелькают красные тени. Какие-то визуальные проекции? Или снаружи огонь? Майкл бросается к окну. Да! Огромный курган из сухих стеблей, ветвей, овощных отходов пылает по середине площади. Он никогда не видел прежде огня, кроме как на экране, и вид костра одновременно устрашает его и доставляет наслаждение, Эти колышущиеся, поднимающиеся и исчезающие красные клубки — куда они деваются? Даже здесь, в камере, он ощущает идущее волнами тепло. Теплый воздушный поток, переменчивые формы танцующих языков пламени — как это неправдоподобно прекрасно! И опасно. Неужели они не боятся, давая волю огню, вот так, как сейчас? Ну конечно же вокруг костра голая земля, огонь не может пересечь ее. Земля не горит.

Он с усилием отводит глаза от гипнотического безумства огня. Около дюжины музыкантов сидят в ряд слева от костра. Инструменты у них допотопные: духовые, щипковые или клавишные. Звуки, извлекаемые из них, нечистые и неточные — они колеблются около надлежащих частот и чуть-чуть отличаются от основных тонов. Майкла, имеющего отличный музыкальный слух, коробит эта едва заметная фальшь. Но фермерам, кажется, все равно. Они не избалованы механическим совершенством научно выверенной музыки.

Сотни фермеров, вероятно, все население деревни, сидят неровными рядами по периметру площади, временами покачиваясь в такт завывающей, пронзительно вскрикивающей музыке, колотя пятками по земле, ритмично похлопывая по локтям. Отсветы огня превращают их в скопище демонов: по их полуобнаженным телам струится зловещий красный свет. Среди них он видит и детей — их здесь не слишком много: двое здесь, трое там, много взрослых пар с одним ребенком, а то и вообще без детей. Он ошеломлен сделанным открытием: они ограничивают рождаемость! Это ужасно! По коже у него ползут мурашки. Он изумлен собственной невольной реакцией. Как бы ни отличались его гены от ген других людей гонады, он человек гонады, со всеми ее условностями.

Музыка становится еще пронзительнее и беспорядочнее. Пламя костра поднимается еще выше. Теперь фермеры начинают танцевать. Майкл ожидает, что это будет не танец, а бестолковая суматоха, но, к его безмерному удивлению, это вполне упорядоченные серии движений: мужчины в одном ряду, женщины в другом; вперед, назад, смена партнеров, локти высоко, головы откинуты, колени покачиваются, теперь прыжок, поворот кругом, снова в ряды, взяться за руки. Темп все время нарастает, но ритм постоянно отчетливый и согласованный. Много па носят явно ритуальный характер. Глаза у танцоров потемнели, губы плотно сжаты. “Это не пирушка, — вдруг осознал он. — Это — религиозный праздник, обряд людей коммуны. Что они там замышляют? Уж не он ли является жертвенным агнцем? Провидение послало им человека из гонады. Специально для этой цели!”

Майкл панически высматривает признаки котла, вертела, кола, любого предмета, пригодного для того, чтобы зажарить или сварить его. В гонаде всегда циркулируют ужасные слухи о коммунах, но Майкл относился к ним как к примитивным мифам. А может быть, это вовсе и не мифы?

Когда за ним придут, он нападет первым. Лучше быть убитым, чем погибнуть бесславно на деревенском алтаре.

Прошло еще полчаса, но никто даже не взглянул в сторону его камеры. А танец все продолжался. Исходящие потом фермеры выглядят как фигуры из сновидения — блестящие и причудливые. Голые груди подрагивают, ноздри раздуты, глаза пылают. В костер подбрасываются все новые сучья.

Но что это?

На площадь торжественно выходят фигуры в масках — трое мужчин и трое женщин. Их лица спрятаны под грубыми сферическими сооружениями. Женщины несут овальные корзины, в которых можно видеть продукты, произведенные в коммуне: зерна, сухие колосья пшеницы, огородные овощи. Мужчины окружают седьмую фигуру — женщину. Двое тянут ее за руки, а третий подталкивает сзади. Она беременна, видимо, на шестом или седьмом месяце. Она без маски, лицо напряженно и неподвижно, глаза широко раскрыты в испуге. Мужчины бросают ее перед огнем и становятся рядом. Она стоит на коленях с поникшей головой, длинные волосы почти касаются земли, набухшие груди колышутся при каждом ее порывистом вздохе. Один из людей в масках — он, несомненно, жрец — затягивает пронзительное заклинание. Одна из женщин в маске всовывает в каждую руку беременной женщины по колоску пшеницы. Другая посыпает ее едой и приминает еду к ее потной спине. Третья посыпает зернами ее волосы. К песнопению мужчины присоединяются остальные двое мужчин. Прижавшись к прутьям своей камеры, Майкл чувствует себя так, словно его отбросили во времени на тысячу лет назад и он попал на какое-то празднество неолита; ему уже почти невозможно представить себе, что всего лишь в однодневном переходе отсюда вздымается тысячеэтажная громада гонады 116.

Жрецы закончили помазание беременной женщины съестными продуктами. Двое жрецов рывком ставят ее на ноги, а одна из жриц срывает с нее ее последнее одеяние. Жители деревни издают протяжный вой. Жрецы окружают женщину и, поворачивая, выставляют се наготу на всеобщее обозрение. У нее сильно выдающийся живот, тугой, как барабан, блестящий в свете костра, широкие бедра и крепкие ляжки, мясистые ягодицы. Предчувствуя что-то зловещее, Майкл в ужасе прижимается к прутьям. Вот она — жертва! Вырванный из утробы нерожденный плод, дьявольская пища богов урожая?! И может быть, он, Майкл, предназначен в палачи. Лихорадочное воображение Майкла дополняет сценарий: он видит, как его выводят из камеры, выталкивают на площадь, в руку ему всовывают серп; у костра животом вверх распростерта женщина, жрецы поют псалмы, скачут жрицы и в пантомиме указывают ему напряженные закругления се тела, пальцами чертят по предполагаемым линиям разреза, в то время как музыка взвивается ввысь до умопомешательства, костер разгорается все ярче, все выше и… Нет! Не надо! Майкл отворачивается, закрывая глаза рукой. Он весь дрожит, к горлу подступает тошнота. Когда он пришел в себя и снова выглянул в окно, он увидел, что жители деревни движутся в танце к беременной женщине у костра. Она стоит, сжимая в руке колосья пшеницы, стиснув ляжки и изогнув плечи, пристыженная своей наготой. А они глумятся над ней, выкрикивая хриплые ругательства, делая четырьмя пальцами скабрезные жесты, дразня ее и обвиняя. “За что? Кто она? Осужденная на казнь колдунья?”

Женщина сжалась в комок. Толпа подступает к ней вплотную. Он видит, как они пинают ее, плюют на нее.

— Оставьте ее! — кричит он. — Грязные негодяи, прочь он нее руки!

Но его вопль заглушён музыкой. Теперь уже около дюжины фермеров окружают женщину плотным кольцом. Женщина шатается, чуть не падая с ног, туда и сюда мечется, но везде наталкивается на сплошное кольцо. Удары сыплются на ее разбитую грудь и спину. Она часто и тяжело дышит и, одичавшая он ужаса, ищет спасения, но круг не размыкается, и они снова и снова отбрасывают ее внутрь. Когда она падает, они рывком подымают ее и снова швыряют, схватив за руки и перебрасывая по кругу. Когда круг размыкается, другие жители деревни тянутся к ней. Снова раздаются ругательства. Все бьют раскрытыми ладонями, и, кажется, никто не бьет по животу. Удары наносятся с большой силой. Струйка крови течет по се подбородку и шее, а колено и одна ягодица в ссадинах, образовавшихся при падении на землю. Она прихрамывает — должно быть, подвернула ступню. Совершенно беззащитная из-за своей наготы, она не делает попыток защититься или хотя бы оберегать живот. Сжимая колосья пшеницы, она покорно подчиняется своим мучителям, позволяя швырять, щипать и толкать себя. Толпа колышется возле нее; все сменяются по очереди. Сколько она еще выдержит? Чего они хотят? Забить ее до смерти? Или заставить скинуть ребенка в их присутствии? Майкл не мог представить себе ничего подобного. Он чувствует удары, наносимые ей, так, будто они ложатся на его собственное тело. Если б он мог, то поразил бы этих людей насмерть молниями. Где их уважение к жизни? Эта женщина должна быть неприкосновенной, а они мучат ее.