Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов

— Эй, эй, Серега!

Женщина в цветастой спидныце безуспешно пыталась поймать его за край рубахи. Но Серега каждый раз проскальзывал под ее локтем и стремглав припускался по своему прежнему маршруту.

— Вз-зз-вз-вз! А-а-а-а!

Из переулка сыпанули остальные женщины. Тогда и я выскочил на крыльцо, а за мной, учуяв голос младшего сына, — Муранов. Женщина в спидныце, нелепо раскинув ладони — так ловят куриц, — не отставала от Сереги. Однако он опять увернулся и, расшвыривая мутную вязкую воду, вылетел на середину лужи. Там он неистово заколотил ногами. Преданная Цусимка кинулась за ним, встала как вкопанная напротив, понурив морду и не отряхиваясь от брызг.

— Чего ваньку валяешь, Серега? — сердито крикнул Муранов. — Ай выпорю…

— Боцмана, Бо-о-оцмана сшибло! — ответил ему Серега.

И только потом:

— Батя-а-а…

Женщины, подоткнув отороченные бархатными лентами подолы, добрались-таки до него. В центре лужи поднялась толчея. Но Муранова там нет. Я на него, по крайней мере, не наталкиваюсь взглядом.

— Пе-етьку сшибло! Увва! Увва! Пе-етьку сшибло!

Женщины разноцветным выводком устремились по улице:

— Пе-етьку сшибло! Петьку сшибло!

Все везде наперекосяк мелькает и дрожит, как на экране в кино. Ноги, спины, руки, мотаются головы. Где-то в толпе бегут Серега и вымокшая Цусимка. Я побежал за ними не оглядываясь. Женщины повернули в переулок, мимо хаты Самураев, по проселку — к курганам, за которыми вихлял бедрами серпантин. Теперь бегущих много. Пожалуй, все село. Я — между Воловенко и Дежуриным, которые догнали меня. Муранова по-прежнему не видать. И Цюрюпкина тоже.

— Боцмана грузовик задавил на саше! Боцмана грузовик задавил на саше! — поступает неизвестно от кого уточнение прямо на ходу.

И откуда узнали — до шоссе не меньше километра.

Я вспомнил, как Петька отыскал нас с Воловенко на кладбище. Вспомнил и его огненную голову, подпрыгивающую перекати-полем на потемневшей от дождя тропке.

До рассыпчатой кучки людей и машин оставалось метров триста. Я наддал и первым выскочил на шоссе. Теперь по асфальту — легче. Вдоль, начиная от закругления, сушили зерно. Когда ехал с Еленой — обратил внимание. И провеивать его надо, — мелькнуло у меня. Да, провеивать. Чтоб не сгнило. Девки шуруют деревянными лопатами. Желтые хребты сыпучи, разлаписты. Крестовины в них воткнуты — пугала. На испанских мужиков похожи. На одном, кажется, велюровая шляпа командированного. Или фетровая? С лихим заломом американским. Носить бы ее — не сносить.

Курган отодвинуло в сторону, и низкое — без лучей — солнце ударило прямо в глаза. Люди стали оттого неразличимо чернеть. Забор с красным флажком был повален. Еще минута, другая, третья, и я впереди Воловенко, Дежурина и женщин врезался в хрустящую массу. Взял правее, но все равно — по зерну бежать нельзя. Люди стоят группами. Откуда их столько набралось? Ведь вокруг голо, пусто — степь. А вся Степановка — вон, за мной. Над хлебом бродит резкий запах бензина и пота. В кювет уткнулся синий «харлей». Рядом автоинспектор со скрежетом вытягивал ленту из рулетки. За ним — до самого горизонта — сине-багровое, как кровоподтек, пространство. Край солнца плавил землю.

У сапог второго автоинспектора пластался Петька-Боцман. Ноги по колено окунуты в пшеницу. Голова повернута, лежит на черном тусклом блюдце. Но это не мазут, а что-то другое — кровь. Пальцы намертво вцепились в планку забора. Лицо маленькое, сморщенное, и вместе с тем черты его сгладились, стерлись, потеряли выражение. Когда умирают пожилые люди или в среднем возрасте, их лица почти всегда сохраняют какую-то мысль, какое-то чувство, а у детей — нет.

Прихлынули женщины. Натужно задышал в затылок Воловенко. Атмосфера мгновенно накалилась и обожгла кожу, как возле топки. Женщины к телу не кинулись, кроме одной. В исподней — на шлейках — сорочке и юбке. Вероятно, мать. Я ее давно видел, мельком. Она опустилась на четвереньки и поползла по зерну, как животное. Груди у нее, с разползшимися коричневыми сосками, вывалились наружу. Я вспомнил бомбежку под Харьковом и старуху, которая в припадке безумия сама укусила свою грудь. Тогда, ужаснувшись, я и побежал под пулеметными очередями прочь от эшелона.

Самураиха сняла кофту и хотела накрыть мать Петьки, но автоинспектора почему-то ее не подпустили. Самураиха начала бешено прорываться. В тот момент другая женщина — юрк и набросила свой черно-красный платок на спину несчастной матери, а сама, возвращаясь, споткнулась о зерно, упала и дико завыла, роясь в нем, — то ли от боли, то ли от жалости завыла. И что она искала там, на шоссе? Мужчины сумрачно молчали. Молчал Воловенко. Молчал Дежурин. Молчал и я. А женщина билась об асфальт, разбрасывая веером желтую сыпучую массу. Схватит пригоршню, сожмет и отшвырнет. Схватит, сожмет и отшвырнет. И катается с боку на бок. И кричит. Кричит, не слушает автоинспекторов, и все тут, пронзительно кричит, как Серега — на одной ноте, не хрипнет.

— И-эххх! И-эххх!

Одна угомонилась, соседка переняла и тоже:

— И-эххх! И-эххх!

Внезапно я заметил Муранова и Цюрюпкина, которые мчались стоймя на бричке, но не по проселку, а от берега. Я сообразил, что они, верно, из ФАПа или от ветеринара с фермы. Автоинспектора пропустили Муранова, который хотел было поднять сына, но один из них на что-то ему показал. Тогда Муранов сел и приложил ухо к раскрытой груди.

Разговор на задах душной толпы отвлек:

— И не затормозил, стервец.

— Почему знаешь?

— Следов от протектора нет, дурья башка. Мильтонам плясать не от чего.

Второй автоинспектор между тем с помощью Дежурина принялся сосредоточенно измерять рулеткой расстояние от первого забора до Петькиного тела. Я протиснулся поближе, между разгоряченных, пахнущих махоркой и потом людей. Под подошвами — как булыжник под гусеницами танков, — скрежетало зерно. Солнце выжигало глаза. Шоссе сухо поблескивало. Белая пыль превратила его в серебряную реку.

Петьку сшибли час назад, и кровь загустела, как мазут. Прерывистая струйка — будто кто в банке гвоздем дырку проковырял — волочилась от рыжего виска. С того времени, как мы прибежали, Петькино лицо успело пожелтеть. Стало желтее зерна.

В толпе негромко продолжали обсуждать происшествие:

— Автоинспектора его, — «его», вероятно, шофера, — на кравцовском мосту аккуратно стерегли.

— По расчету, чтоб на горячем?!

— Парня предупредили.

— Дело ясное.

— Ён развернулся. Они по седлам и а ну гнать!

— Страсть гнали.

— Полуторка от «харлейки» разве уйдет?!

— Никогда.

— Впервой прижали к кювету, второй раз прижали. Шоферюга матерый, газует.

— Служивому тоже особенно рисковать неохота. Вдруг — пьянь?

— Промеж них седин — кака война?

— С засадами!

— Автоинспекторов обчелся, но власть. Шоферюг отбавляй, башки гильдястые.