Последний полустанок - Владимир Иванович Немцов

интенсивности, по тому, как они перебегают с одного места на другое, можно проследить процесс мышления, узнать его активность, быстроту реакции и многое другое, в чем пока еще трудно разобраться виднейшим ученым-психиатрам.

Кстати, двое из этих ученых уже застыли у экрана Пояркова и с нетерпением ждали, когда появится что-нибудь особо интересное, скажем, в минуты сильного нервного возбуждения. Ведь человек должен волноваться перед таким потрясающим-полетом.

Ничего не поделаешь — врачи есть врачи, и если Набатников расценивал установку этих контрольных приборов лишь для того, чтобы вовремя спасти людей от возможного тяжкого заболевания, то врачам хотелось наиболее полно проследить течение этой неисследованной болезни, чтобы в дальнейшем найти способы предупреждения и борьбы с ней. Ведь совсем не за горами и более дальние, космические полеты.

Поярков не мог видеть экран, где сейчас перебегали с места на место «звездочки его мыслей». Он смотрел на другой экран, видел светлеющее небо, где гасли настоящие звезды и куда был прочерчен его путь. Видел он и розовые облака, и чуть заметные снежные горы.

Все это настраивало на лирический лад, что сразу же было отмечено врачами. Звездочки лениво толпились на маленьком пятачке, бродили по кругу, сонные и тусклые, как вымученные стихи. Такова бывает лирика в объективном изображении современной электроники.

И вдруг — россыпь огней. Они запрыгали, заметались, действительно быстрые как мысль, мгновенно перескакивая с одного места на другое, думы разные, но в них чувствовалась какая-то определенная закономерность и тяготение к верхнему участку нарисованной схемы.

Врачи переглянулись, посмотрели на самописцы и осциллографы. Приборы показывали, что Поярков несколько возбужден, повысилась частота пульса, дыхание прерывистое. В чем же дело? По вспышкам на экране, по бегающим звездочкам можно было бы заключить, что это волнение вызвано отнюдь не страхом или, что вполне естественно, тревогой перед полетом. Объективные данные полностью исключали гнев, раздражение… Никто ничего не понимал: за свою сравнительно недолгую практику работы с новым аппаратом врачи пока еще не встречались с подобной картиной на экране.

Да и в самом деле, разве можно приборами определить сложнейшие человеческие чувства, взвесить радость, измерить печаль? На каких хитроумных экранах увидите вы то, что привычно называть движением сердца или чистотой души? Как можно узнать силу любви?

А именно она перепутала все на экране и поставила в тупик ученых-психиатров.

Уже не отдельные вспышки, а космические ливни, похожие на те, что недавно наблюдал Набатников, бушевали на экране. Ученые разводили руками. Что же такое творится в сознании Пояркова?

Ничего особенного. Он столько передумал за эти дни, столько раз представлял себе полет, что голова уже не воспринимала бессчетного повторения одних и тех же мыслей. Больше того, выработалась защитная система-блокировка. Случайно взглянет Поярков на кромку диска, промелькнет мыслишка насчет сопротивления воздушной среды — и вдруг сразу же исчезает, будто в мозгу срабатывает какая-нибудь защелка и не дает мысли разматываться дальше. Ведь до этого он мотал ее, мотал, и так и эдак. Все выяснил, рассчитал, проверил — зачем же теперь себя выматывать?

Но мысль работает даже во сне. Поярков ее может дисциплинировать. И вот для успокоения появилась вялая лирика, отмеченная на экране. Наконец — самое настоящее, живое, полнокровное: Серафим Михайлович вспомнил о Нюре.

«Как? Неужели в те немногие минуты, которые остались до старта, он может думать о чем-то постороннем?» — удивился бы Аскольдик (да и не только он). Простите, но так случилось: Поярков вдруг ощутил прилив огромного страстного чувства, какого никогда не испытывал.

Все, что было до этого, показалось ему анемичным, скучным и, что самое оскорбительное для любви, рассудочным. Мелкая ненависть к мальчишке Аскольдику, глупая ревность к Багрецову и к тому, кого Нюра когда-то любила. Стыдно! Почему только вчера, накануне испытаний, он сбросил с себя эти ветхие лохмотья несчастного вздыхателя? Почему не раньше?

Он вспомнил, как поднял ее на руки, маленькую, будто невесомую, как почувствовал на губах ее горячее… нет, только сейчас он понял, — жгучее, опаляющее дыхание… Вспомнил — и сердце его остановилось… И опять не тогда, а сейчас, перед стартом… Все в эти минуты кажется по-иному, и надо бы вчера не так говорить с ней…

Поздно. Уже совсем рассвело. Через пятнадцать минут старт. Хоть бы глазком взглянуть на нее. Наверное, она здесь, среди провожающих. Почти для всех «Унион» лишь огромная машина с приборами и подопытными животными. Вот-вот она оторвется от земли. Все как полагается — обычные испытания. А у Нюры оторвется сердце… Но как она догадалась? Неужели прочла в глазах? Проклятая неосторожность! Лучше бы вчера не видеть ее. Ведь знаешь же хорошо, что не умеешь лгать.

На экране мелькали люди. Вот Набатников поднял палку, указывая куда-то в небо. Дерябин, вероятно, уже на месте, возле пульта управления. А это Бабкин. Наконец-то ему разрешили выйти на воздух. А рядом — Нюра, подняла воротник своего клетчатого пальто, закуталась шарфом, зябко поводит плечами, ежится от свежего ветерка.

Еще сильнее заколотилось сердце, кровь прилила к щекам. Посмотреть бы на нее поближе, заглянуть в глаза… Он крутил ручки оптических устройств, пробуя увеличить изображение, увидеть лицо крупным планом.

Сгоряча включил электронный телескоп. Нет, ничего не получается. Лицо Нюры превратилось в туманность, но зато над ней четко, до мельчайших подробностей, был виден старый, морщинистый лик Луны.

Зачем она сейчас нужна Пояркову?

Нюра исчезла. Куда? Почему? Опять волнения. Не знал Поярков, что ее отозвал Набатников. Он только что обошел кругом всего диска, и вдруг возникли сомнения: исправна ли одна из мощных фотоэнергетических плит, которая чем-то показалась ему подозрительной.

Часть диска, где Набатников усмотрел неисправную плиту, лежала на земле, поэтому ее можно было даже потрогать руками.

— Анна Васильевна, — обратился к Нюре Набатников. — Вы хорошо знаете курбатовские плиты. Что-то я в этой сомневаюсь. Она вроде как позеленела. От времени, что ли?

Разговор этот слышали и Поярков и Багрецов, хотя сидели они в кабине, в десятках метров от того места, где разговор этот происходил. Все объяснялось довольно просто. В обшивке диска, в разных его отсеках, были скрыты микрофоны, предназначенные для регистрации ударов метеорных частиц. Удары должны быть слышны на Земле и в кабине астронавтов, где установлен репродуктор и специальное табло, показывающее номер отсека, куда попала частица.

Не мудрено, что разговор Набатникова и Нюры, стоящих совсем рядом, был услышан через репродуктор в кабине.

Поярков не мог не узнать ее голоса. Стараясь не дышать, он слышал вовсе не обязательные для него вещи. Нюра успокаивала Афанасия Гавриловича, говорила