58 1/2 : Записки лагерного придурка - Валерий Фрид

Старого Шварца мы похоронили без всяких осложнений. Но Миша к концу дня совсем рассыпался на куски. И тогда его помощник капитан Христенко настоял на том, чтоб устроить поминки. Это был тот самый капитан Христенко, которому принадлежит фраза, вошедшая у нас в пословицу: «Логику они пришлют потом». Он был умный мужик, вовремя слинял из органов и пошел работать к Шварцу в плановый отдел Комбината.

Народу на поминках было не много — человек шесть. А водки много. И Шварц отошел, не сразу, но отошел. Перестал терзать себя, стал рассказывать забавные и трогательные случаи из своего детства — даже улыбаться начал… Много лет спустя, вспомнив этот вечер, в сценарии про старика и старуху мы написали: «Есть свой жестокий, но справедливый смысл в этом обычае, которым жизнь утверждает себя над смертью…» Есть, есть.

Вообще-то в Инте умирали мало, даже болели не часто — средний возраст интинского жителя, думаю, не превышал тридцати пяти лет. Но и молодость не от всякой хвори убережет. У Гарри Римини разыгралась бронхиальная астма. Сестра из Израиля посылала ему лекарства, звала: здесь такой климат, ты сразу вылечишься!

Так оно в конце концов и получилось. Но тогда мы над этим приглашением очень потешались: какой Израиль?! Дали бы в Москву уехать!. Хотя охотно верили, что климат в Израиле помягче интинского. Сведения о тех краях мы еще в детстве почерпнули из «Палестинского танго»:

И люди там застенчивы и мудры,И небо там, как синее стекло…

(«В краю, где нет ни ярости, ни битвы» — влюбленно грассировал Вертинский. Ему не дано было дожить до самых яростных арабо-еврейских битв. А на пластинках, выпущенных в застойные времена, «Палестинское танго» было переименовано в «Аравийскую песнь»: советская власть полюбила арабов, а евреев, в том числе палестинских, разлюбила.)

Польские евреи — на Инте их была тьма тьмущая — располагали более полной информацией о земле обетованной. Рассказывали со знанием дела:

— Знаете, какие жулики эти арабы? Продадут тебе мешок картошки, а картошка там только сверху, внизу — апельсины!

Вот этому уже верилось с трудом. Я, например, поверил только теперь, когда в Москве апельсины и бананы стали дешевле молодой картошки.

Оптимисты из окружения Гарика всерьез обсуждали перспективу его отъезда в Израиль. Фантазировали на эту тему и мы с Юликом. Сочинили «Палестинские частушки» и в гостях у Гарри с Томкой пропели:

Нету водки, нету пива,Отзвенели чарочки.Пишет Гарик с Тель-Авива:«Я женюсь на Саррочке!»Ах ты, Сарра, Саррочка!Что ж теперь Тамарочка?А Тамаре — тру-ля-ля!Вышла замуж за Сруля.

(Не забыты были и апельсины из Палестины):

А картошки, баяли,Нетути в Израиле!..

Смеялись, смеялись, а в пятьдесят седьмом году проводили-таки Гаррика с Томкой и трехлетней Нэлкой туда, где «нет ни ярости, ни битвы». Теперь ездим друг к другу в гости.

Когда у Гарри и Тамары в Инте родилась дочь, мы упрашивали их назвать девочку Франческой — будет Франческа Римини. Красиво же! Но они отказались наотрез:

— Мы дадим ребенку простое русское имя!

И дали: Нэлли — через «э» оборотное. Теперь она живет в том же Цинциннати, где и моя дочь Юлька. (Вот Юлькину дочку по настоянию папы-чилийца назвали Франческой — даже Франческой-Габриелой).

Первый приезд Тамары в Москву состоялся еще до разрыва дипломатических отношений с Израилем. Вообще-то она ехала к своей родне в Калинин, но по дороге задержалась на денек в столице и пришла к нам в гости. Удивив нас благоприобретенным за короткий срок акцентом, рассказала: у них родился второй ребенок, сын Левка. Чтобы порадовать родственников мужа, Тамара решила сделать мальчику обрезание. Но раввин отказал:

— Мадам, обрезание мы делаем только еврейским детям.

— Но у меня еврейское дите!

— Это вы так считаете.

— Мой муж — еврей.

— Это вы так считаете. А мы скажем по-другому: вы живете в блуде с евреем.

(Тамара иудейства не принимала: их с Гариком вполне устраивал гражданский брак.)

Прибежал Гарри, стал громко возмущаться:

— Гестаповцы! Бериевцы!

На шум вышел доктор и успокоил его:

— Что вы слушаете этого старого фанатика? Сейчас все сделаем. Без него.

Года через два после Томкиного визита нас с Юлием пригласили в ЦК на инструктаж: предстояло ехать — первый раз — в капстрану, в Норвегию, писать сценарий про Фритьофа Нансена. И вдруг пожилой чиновник спросил:

— Вы с Пономаревой знакомы?

Мы не поняли про кого он, думали про спортсменку Пономареву, которая отличилась в Англии: украла в магазине шляпку. Удивились и сказали, что нет, не знакомы.

— Ну как же? С Тамарой Пономаревой-Римини.

— А-а, Тамара! С Тамарой знакомы, конечно.

Рассказали, как она к нам приходила в гости, а главное — как мы приходили к ним с Гариком в свой первый день свободы. И зная, что за общение с иностранкой не похвалят, уныло добавили:

— Если она опять приедет, мы ее опять позовем… А что?

— Да нет, — сказал хозяин кабинета. — У нас нет сведений, что она на кого-нибудь работает.

И нас благословили на поездку. Второй из «инструктирующих» улыбнулся:

— Лиха беда начало!

Это был Ермаш, наш будущий министр. А его начальник сказал доверительно:

— У меня ведь тоже непростая биография.

Возможно, сидел? Нам говорили, что Хрущев вернул кое-кого из сидельцев на пьедестал почета…

Когда в 1956 году отменили наконец «вечное поселение», нам выдали паспорта. Второсортные с «повышенной температурой» — 38 (или даже 39?) Тридцать восемь или тридцать девять мест, где обладатель такого паспорта не имел права жить: в столицах, в областных и приграничных городах. Но выезжать из Инты теперь разрешалось.

Мы с Юликом решили съездить в отпуск: очень хотелось погреться на южном солнышке. Но в Крым и на Кавказское побережье ехать было нельзя — пограничная зона.

Оба мы были полноправными членами горняцкого профсоюза: Особое Совещание «по рогам» не давало. И профком выделил нам путевки в шахтерский дом отдыха в Донбасе.

Мы не прогадали: погода весь июнь стояла такая, будто профком решил нам выдать разом все недополученное за 12 лет солнце. Ни одного пасмурного дня! Мы купались в Донце, загорали. Стыдно признаться, но мы даже натирались ореховым маслом, чтоб лучше загореть — и успокоились только когда сравнялись цветом со своим темно-коричневым чемоданом. Гуляли в красивейшей дубовой роще, дивились на кубистическое безобразие памятника большевику Артему, грозившему нам с горы кулаком. Кулак был размером с железнодорожный вагон и такой же формы.