Русский рай - Олег Васильевич Слободчиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ой, смотри, егоза, – Сысой с кряхтением присел рядом с дочерью: – И Емелю оставишь бобылем, и сама в девках засидишься. Добрых женихов-то нет.
– Ага?! – Марфа кольнула отца настороженным взглядом. – Выдашь замуж и бросишь?! – Обхватила Сысоя за шею тонкими руками, прижалась щекой к его бороде, всхлипнула так, что у отца выступили слезы. Он часто замигал, обнял дочь:
– Да как же я тебя брошу, милая? Разве, когда увижу, что живешь счастливо и я тебе больше не нужен.
– Не может такого быть. Ты мне всегда нужен!
– Так уж Господь наш удумал, что отец должен отдать дочь хорошему человеку. Против Емели ничего плохого не скажу, пьяным никогда не видел. Да, ты, поди, совсем не пьешь рому? – Обернулся к напряженно молчавшему гостю, у которого по щекам попыхивали красные пятна.
– Не понимаю удовольствия! – пробурчал он. – Пробовал, как другие. Они веселятся, а я проглочу и валюсь с ног. Потом целый день ни есть, ни работать – все болит.
– Знать, не дал тебе Господь радости пития. Зато – работящий. Вдруг станешь хорошим хозяином.
– Ну, что, пойдешь? – смешливо потормошил дочку.
– А как? – отстраняясь от отца, серьезно спросила она.
– Про то и речь! – веселей заговорил Сысой. – Ситхинский Поп Иван прибыл на бриге «Ситха», тот, что был у нас три года назад, привез полную байдару свечей, образов, медных крестиков. Сегодня будет служить вечерю. К нему уже сбегаются с просьбами о крещении, венчании, отпевании. С Иваном прибыл дьяк-креол Яшка Нецветов. Я с его отцом, тобольским земляком Егоркой, прибыл в колонии на «Фениксе». Набожный был – куды девать! Постился как монах, всенощные с ними выстаивал… Говорят, помер прошлый год на Юконе. А Яшка – в него. «Ситха» как пришла, так и уйдет с попом и дьяком. А без них какое венчание? Придется жить в блуде перед Господом. Так что думай милая! И про свадьбу оба думайте: кого звать, чтобы не завидовали.
– Никого не надо звать! – Взволнованно подскочил Емеля, понимая, что дело идет к согласию. – У меня нет родни, да и друзей кроме тебя. Попьем чаю и ладно. Вместо свадьбы корову купим…
– Хозяин! – одобрительно кивнул Сысой. – А меня новый правитель грозится отправить на Шабакайское ранчо приказчиком. Там уже срубили просторный дом, ранчерию, а здесь кого? – мотнул бородой на дверь.
Емеля от прилива чувств запритопывал, закрутился возле крыльца как пес, не смея обнять невесту при отце, обхватил за плечи сидевшего Сысоя:
– Все сделаю, чтобы Марфушка была счастливой.
– А то, как же? Станешь забижать – поколочу, а то и убью. Дочь у меня одна. Смотри Емеля!
– Согласный-согласный! – Пританцовывал креол, смущенно поглядывая на юную невесту. – Ты-то согласна, а то мы тут с дядькой сговариваемся, а ты помалкиваешь.
– Если тятька говорит, что надо и не бросит… Я послушная!
– И то хорошо… Не думал с утра, что день обернется счастьем…
Одно за другим все сложилось само собой будто по воле Божьей. Прибывший в Росс дородный поп каждый день крестил и венчал по нескольку пар разом. Узнал повзрослевшую Марфу, вспомнил прошлый вояж по миссиям. Яшка-креол дьячил, его набожная жена-тлинкитка пела на клиросе. После венчания молодые недолго посидели в беседке против дома правителя. Костромитинов, расщедрившись, подарил Емеле с Марфой корову на выбор из Шабакайского ранчо. В Сысоевом доме Нецветовы с молодыми попили чаю и ушли, а Сысой, в одиночку, выпил полштофа рома, тихонько попел, прослезился, не зная чего ради, и уснул на лавке.
Проснулся он утром с больной головой и пересохшим горлом. На полатях возились и приглушенно смеялись молодожены. Сысой громко зевнул, поднялся, напился воды из бочки:
– Не забижал? – спросил громко.
– Нет! – смешливо ответила Марфа. – Тебе чай заварить?
– Милуйтесь на здоровье, сам заварю! – Сысой прокашлялся и вышел за дверь.
Из-за Берегового хребта, уже облитого багрянцем, прорывались первые лучи солнца. Старовояжный трижды перекрестился на восход и решил первым делом сходить на кладбище, проведать могилы Ульяны и Васьки.
К полудню к его дому опять прибежал посыльный индеец-мивок: правитель конторы звал для важного дела.
– Ты мужик бывалый! – встретил его в крепости. – Надо опять провезти по миссиям отца Ивана, – заговорил, едва увидел подходившего к нему старовояжного. – Хорошо бы с дочкой-толмачкой, да неприлично отрывать от мужа. Я дал им гульную неделю.
– Неприлично! – угрюмо согласился Сысой, торопливо соображая, как Марфа воспримет его отъезд.
– Кого другого послать нельзя?– спросил с недовольным видом.
– Некого! – устало оправдался правитель. – С алеутами без передовщика отпустить попа не могу, новоприборные служащие даже в Большом Бодего не бывали. Из старых кто не пьян, тот работает за двоих. А на ранчо сейчас спокойная пора. Отправь туда зятя для присмотра за сушкой зерна.
Марфа опечалилась, что отца посылают в вояж, порывалась плыть с ним, как три года назад.
– Ну, вот! Не успела замуж выйти, как хочешь убежать от меня! – пожурил ее Емеля с печальным лицом.
Вдвоем с зятем отцу удалось уговорить дочь помочь мужу перебраться на Шабокайское ранчо. Через неделю Сысой обещал вернуться.
Он выбрал гребцов из кадьяков, вернувшихся с очередных неудачных промыслов. Наказал всем ночевать на верфи, поскольку поп явится на рассвете. Но священник стал готовиться к плаванью с вечера и принес на пристань два тяжелых мешка. Не вспоминая прежнее путешествие, будто не помнил Сысоя, уточнил время выхода, при этом ласково говорил с гребцами на их языке, с передовщиком же был строг и сух.
Байдара вышла из россовской губы при поднявшемся солнце. Ситхинский поп греб наравне с кадьяками, учил их песне на их же языке, чему они были очень рады. Сысою был знаком распев, который подхватывали гребцы, а слова понимал не все.
– «Отче Наш», что ли? – спросил попа.
– Перевел для них! – ответил тот, смеясь. – Не «хлеб наш насущный даждь нам днесь», чего они не понимают, а рыбу каждый день!
– Они хлеба едят вчетверо меньше нас, да и то, в охотку. Рыбу любят, морского бобра больше, и все мажут китовым жиром! – разговорился Сысой. – Вместо хлеба у них
