Осколки наших сердец - Мелисса Алберт

с Фи отплясывали босиком под старую пластинку – умпа-умпа-умпа-па! – а отцы наливались ядреной украинской горилкой и подбадривали нас криками.

Марион любила совсем другую музыку. Рваный панк, короткие, по полторы минуты, звуковые атаки на наши бедные уши. Тяжелый гитарный рок – как «Лед Зеппелин», но со звучным женским вокалом; глэм-рок, сверкающий и острый, как осколки дискотечного шара.

В первый день мы работали бок о бок и почти не разговаривали; Марион приспосабливалась к монотонному ритму работы в забегаловке, а я с наслаждением слушала ее странную музыку. После закрытия Фи ждала меня на тротуаре: играла в тетрис, опустив ноги в водосток. Увидев Марион, она насторожилась. Потом ее лицо смягчилось – она что-то почувствовала.

– Ты голодная, – сказала она.

Марион потеребила молнию на куртке. Иногда под пристальным взглядом Фи окружающим становилось не по себе.

– Я уже поела. Там.

– Это не считается, – отмахнулась Фи. – Тебе нужна настоящая еда.

Мы пошли к Фи – у нее в холодильнике всегда лежал лоток с вкусной домашней едой. Сегодня там было мясное рагу, приправленное мятой, которую папа Фи выращивал за домом.

– Вообще-то я мясо не люблю, – призналась Марион, набросившись на рагу, как изголодавшийся ротвейлер. Наевшись, она вздохнула, и улыбка совершенно преобразила ее лицо. – Надо же, твой папа умеет готовить! Мой только водку с тоником умеет смешивать. Зато мама может выложить на тарелку ужин из микроволновки.

Я представила ее родителей. Мама в спортивном костюме занимается тай-бо и считает баллы по программе «Анонимные худеющие». А отец дважды чокается с барной стойкой на удачу, как мой, и опрокидывает рюмку в кружку «Гиннесса». Позже, узнав, как сильно я ошиблась в своих предположениях, я почувствовала себя дурой.

Но тогда мы наелись, согрелись, сидели и улыбались друг другу. Марион протянула Фи свой диск, и мы легли на неровный пол в спальне Фи и стали слушать. Наши головы соприкасались, музыка гремела, а половицы дрожали.

Так все и началось. С еды и музыки. Остальное было уже потом: магия и все, что ее питало. Мы злились на мир еще до появления Марион, просто не догадывались об этом. Злились на наших отцов, на умерших матерей, на себя пятнадцатилетних, на то, что наша жизнь ограничивалась пятачком размером с булавочную головку и мы не знали, как это изменить. Но с приходом Марион у нашей злости появилась форма.

Все началось с музыки. Но закончилось совсем другим.

Глава восьмая

Пригород

Сейчас

Я сидела на кровати и перебирала содержимое сигарной коробки.

Некоторые вещи я вспомнила сразу. Например, зеленый камушек из старой бумажной короны, билетик с оторванным краем с мюзикла «Гамильтон», куда мы ходили с тетей. Медиатор, окрашенный под мрамор, на тонкой ленточке – папин подарок; синюю перьевую ручку.

Но я не помнила, откуда у меня плоский черный почти круглый камушек с маленькой дырочкой посередине. Или засушенный под кусочком скотча четырехлистный клевер. Я присмотрелась: нет, у этого клевера было пять листочков. Я, наверное, положила пятый рядом и приклеила скотчем. Еще там был деревянный спил толщиной и шириной с долларовую монетку, огрызок белой свечи и локон рыжих волос, стянутый резинкой. Моих? Или маминых? Я провела рукой по своим белым волосам.

Я собиралась положить все обратно, как вдруг увидела на самом дне листок бумаги, сложенный по размеру коробочки. Даже на ощупь бумага казалась знакомой. Еще не развернув листок, я поняла, что это страница из одного из моих старых скетчбуков.

Это был карандашный рисунок, довольно хороший. Босой мальчик в джинсах держал в руках большой букет белых гардений и улыбался с закрытыми глазами. Веснушки я нарисовала как россыпь звездочек.

Я провела пальцем по бумаге. Пышные бутоны, похожие на балетные пачки танцовщиц Дега, мечтательная улыбка мальчика… Это нарисовала я. Но зачем мне рисовать и тем более хранить портрет Билли Пэкстона?

Я взглянула на дату на рисунке. Лето между шестым и седьмым классом, за пару месяцев до «неприятного случая», когда мы с Билли заговорили в первый и последний раз. На рисунке в скетчбуке у него было совсем другое выражение лица, спокойное и отстраненное, не то, что с кристальной четкостью отпечаталось у меня в памяти – глаза горят, лицо пылает ненавистью.

Наверно, я просто увидела его напротив нашего дома и решила нарисовать. Лицо запомнилось, а потом я дополнила его букетом белых цветов.

Я изучила рисунок и еще раз осмотрела каждый предмет из шкатулки, пытаясь понять, почему ее прятали. Но ответов не нашла. Только еще больше тайн.

* * *

Зачем? Я умылась, оделась, съела печенье из коробки с надписью «Это печенье принадлежит Хэнку» и все это время задавала себе вопрос – зачем прятать коробку с детскими сокровищами? Я то вскакивала с кровати и принималась мерить шагами комнату, то снова садилась. Наконец мне надоело мысленно кричать на мать.

Я поняла, что должна обо всем расспросить ее лицом к лицу, желательно сегодня же. Я все еще чувствовала ее тонкие пальцы на своих запястьях, все еще помнила, как она прижала меня к кровати. Ощущала, как золотой предмет странно наэлектризовался, когда я его лизнула. В голове горело пламя, нельзя было дать ему погаснуть.

Я вышла на жару, ощущая себя хрупкой, как ломкая карамель. Я ехала мимо парковок и пыльных зарослей дикой моркови. Омываемая какофонией звуков из радиоприемников проезжающих мимо автомобилей, осторожно проезжала по краю сточных прудов, надеясь, что никто не окатит меня остатками газировки из окна машины.

Доехав до центра Вудбайна, я покрылась липкой пленкой пота. Впереди тянулись шесть кварталов магазинов, ресторанов и кофеен. Тут был двухзальный кинотеатр и смешное заведение «Голубая лагуна», где люди притворялись искушенными городскими жителями, попивая коктейли через светящиеся в темноте трубочки.

Магазинчик мамы и тети стоял между двумя дорогими кондитерскими, на втором этаже находилась танцевальная студия, и потолок содрогался от прыжков. Из открытых окон студии доносилась грохочущая симфоническая музыка.

В «Лавке малых дел» свет не горел. Я дернула за ручку, дверь оказалась заперта.

Солнце светило так ярко, что даже приставив ладони ко лбу, я не смогла разглядеть, что внутри. Я сверилась с часами работы, хотя и так их знала. Магазин открывался в десять.

Между лавкой и соседней кондитерской «Ванильное небо» был небольшой мощеный переулок с фонарями на чугунных столбах. Я нырнула в переулок и в кои-то веки порадовалась, что под Рождество меня заставили работать в лавке упаковщицей подарков – у меня был свой ключ от черного хода.

Я вошла в подсобку, где стояла прохлада, как в погребе. Там никого