Люди и праздники. Святцы культуры - Александр Александрович Генис

7 февраля

Ко дню рождения Чарльза Диккенса

Дождавшись кризиса (своего или общего), я лезу за “Пиквиком”. Эта книга – панацея, потому что она ни к чему не имеет отношения: не альтернатива реальности, а лекарство от нее. Толстый джентльмен с тремя такими же незадачливыми друзьями – не карикатура, а дружеский шарж на человечество. Первая высмеивает недостатки и требует замысла, а шарж обходится преувеличенным сходством. Выпячивая лишь одну черту, автор прячет жизнь в схему.

Бетон благодушия надежно отделяет Пиквика от жизни, и я нежно люблю этот роман за то, что здесь всего два времени года: нежаркое лето в пять часов пополудни, когда Бог сотворил мир, и Рождество, когда Он в нем родился. В такие дни миру все прощается. Неудивительно, что с “Пиквиком” легко жить. Точнее, трудно жить без него. Про остального Диккенса этого не скажешь.

Герои Диккенса интереснее всего того, что с ними происходит, но только – плохие. С хорошими – беда: бедняки у Диккенса неизбежно правы. Нищета служит им оправданием и не нуждается в диалектике. Последняя надежда положительного персонажа – абсурд, которым автор, будто списав у Гоголя, одаривает бедного героя. Так, посыльный из рождественской повести “Колокола” обращается к своему замерзшему носу: “Вздумай он сбежать, я бы не стал его винить. Служба у него трудная, и надеяться особенно не на что – я ведь табак не нюхаю”.

Но обычно оперенные правдой бедняки ведут себя благородно и говорят как в церкви. Отдыхает читатель на злодеях. Теккерей видел в этом закон природы и считал, что хороший роман должен быть сатирическим. У Диккенса – 50 на 50, и лучшие реплики он раздал тем, кого ненавидел. Что еще не значит, что у Диккенса нет других, средних, равноудаленных от бездны порока и вершин добродетели героев. Один из них – бродячий хряк, которого встретил навестивший Нью-Йорк писатель на пасторальной в те времена улице Бауэри: “Он великий философ, и его редко что-либо тревожит, кроме собак. Правда, иногда его маленькие глазки вспыхивают при виде туши зарезанного приятеля, украшающей вход в лавку мясника. «Такова жизнь: всякая плоть – свинина», – ворчит он, утешаясь тем, что среди охотников за кочерыжками стало одним рылом меньше”.

8 февраля

Ко дню рождения Франца Марка

Он хотел рисовать только животных. Анимализм стал его страстью, призванием, в конце концов – религией. Мало того что звери нравились ему больше людей, такое бывает со многими, Марк верил в идиллию, где животные прекрасно обходятся без нас.

Таков его шедевр переломного 1911 года “Желтая Корова”, который постоянно живет в Музее Гуггенхайма. Наравне с “Криком” Мунка и золотым портретом Адели Климта эта картина стала иконой модернизма и в таком качестве застыла магнитиками на каждом холодильнике. В том числе – моем.

Корова Марка пришла из звериного рая, который расстилается за ней на огромном – во всю стену – полотне. Она попала сюда в преображенном виде, отчего и стала желтой. В те годы художник, как все в его кругу, исповедовал “говорящую палитру”. Синий считался мужским, желтый – женским, красный – брутальным. Желтая корова с синим пятном словно исчерпывала универсальную сущность своего племени. Возможно, она задумывалась героиней еще не написанной басни. Другими словами, это – символическая корова, но главное, что она беспредельно счастлива, о чем свидетельствуют улыбка на морде и изящный, насколько это возможно при таком телосложении, изгиб спины, пойманный художником в прыжке. Оставшись без людского присмотра, она живет в Эдеме, и не для нас, а для себя.

Наверное, Марк хотел бы стать в следующей жизни такой коровой. Похоже, что он думал об этом, ибо в конце своего короткого пути начал работу над иллюстрациями к Библии. Судя по наброскам, его захватила земля на заре шестого дня творения, когда Бог уже создал зверей, но еще не дошел до Адама. Верден оборвал жизнь Марка на самом интересном месте.

8 февраля

Ко дню рождения Жюля Верна

Боюсь, что больше всего на меня повлиял “Таинственный остров” Жюля Верна. Перечитывая его сто раз, я всегда пропускал собственно тайны. Мне они казались мелкими по сравнению с величественным сюжетом, от которого я до сих млею. Это строительство цивилизации из ничего, если не считать стального ошейника, спички и единственного пшеничного зерна.

Герои Жюля Верна представляют все классы, включая хищников (собака). Моряк Пенкроф – мастер на все руки, негр Наб – влюбленный в хозяина раб, Гедеон Спилет – журналист, подрабатывающий хорошим охотником и посредственным лекарем, Герберт – студент, в котором я видел себя, вооруженным детской энциклопедией, и вождь колонии – инженер Сайрус Смит, который знает все и еще больше умеет, ибо он воплощение прогресса.

Впятером они строят мир заново таким, каким он мог бы быть, если бы ему не мешало постороннее – частная собственность и женщины. Я еще не понимал, что вторые могут стать первыми, но догадывался, что утопию можно построить, избавившись от балласта на хорошо изолированном острове. В моей школе им считали Кубу и видели в ней аббревиатуру: “Коммунизм У Берегов Америки”.

Я, однако, решительно предпочитал Жюля Верна, который делился увлекательными и бесполезными в домашней жизни сведениями, а именно: как лепить кирпичи, выплавлять сталь, варить сахар и взорвать скалу. Я предчувствовал, что все это никогда не понадобится, но меня грела одна могучая мысль. Мир, как мой алюминиевый конструктор с дырочками, можно разобрать и собрать заново, если знать правила и следовать инструкциям, которые пишет лучший из взрослых – Жюль Верн.

Тогда я не знал, что “Таинственный остров” – мистерия труда и мой персональный коммунистический манифест. Сошедший с его страниц призрак нашел меня в детстве и до сих пор навещает, но зря. Книгу не могу читать, потому что помню наизусть. Хотите знать, как сделать нитроглицерин? Кто же не хочет. Надо серную кислоту смешать с азотной и развести глицерином.

11 февраля

К моему Дню рождения

Я родился в Рязани 11 февраля 1953 года. Эта дата, пожалуй, самая интригующая деталь моей биографии. Если отсчитать тридцать шесть лет назад, получится Октябрьская революция, тридцать шесть лет вперед – падение Берлинской стены. Угодив в самую середину советской эпохи, я прожил ее в живописном пейзаже – в Риге. Моя юность пришлась на викторианский период советской власти, когда она в самонадеянной простоте еще верила в себя, прогресс и окружающее. Все тайны тогда казались секретами, которые стерег КГБ и раскрывал Солженицын. В том непрозрачном, но отчетливом мире непознаваемое считалось всего лишь еще не познанным, вроде Человека-амфибии.

Эта оптимистическая посылка обрушилась, как переполненная книгами этажерка, когда в 1977-м я перебрался в Нью-Йорк, где выяснилось, что правду можно сказать только о том обществе, которое ее скрывает. В свободном мире за ней надо охотиться