Страсти ума, или Жизнь Фрейда - Ирвинг Стоун

Доктор Брейер удалил один за другим все симптомы. Через некоторое время необходимость в гипнозе отпала, Берта предпочитала «выговариваться» без него. Она встала на ноги, выходила на люди, говорила и читала по–немецки. Хотя временами и бывали откаты, к концу второго года Брейер полагал, что его пациентка может вести нормальный образ жизни.

Слушая рассказы Брейера о странном случае «Анны О.», Зигмунд иногда спрашивал:

– Йозеф, после того как ты установил истерию в качестве основы симптомов, что же, на твой взгляд, является ее причиной?

Йозеф отрицательно покачал головой.

– Ты имеешь в виду какие–то причины помимо болезни отца и, возможно, самобичевания за то, что она была плохой сиделкой? Кто знает? Это скрыто в тайниках человеческого ума. Никто не может в них проникнуть. Впрочем, нет и необходимости в этом, если мы можем устранить симптомы и восстановить здоровье пациента.

Брейер вернулся быстрее, чем полагал Зигмунд. Его лицо имело сероватый оттенок, пальцы левой руки были сжаты, словно он старался сдержать дрожь тела. Зигмунд был крайне поражен.

– Йозеф, неужели девушка умерла?

Брейер налил полстакана портвейна и жадно выпил. Затем он плюхнулся в кресло, взял из ящичка сигару, жестом предложив Зигмунду тоже закурить. Сделав несколько затяжек, он склонился над столом.

– Когда я прибыл на место, то увидел, что Берта корчилась от боли. Она не узнала меня. Я спросил ее, чем вызвана боль, она ответила: «Выходит ребенок доктора Брейера».

– Что?!

Брейер вынул из кармана носовой платок и вытер потный лоб. На воротнике проступала влажная полоска от пота. Зигмунд с удивлением уставился на своего друга.

Йозеф выпалил:

– Она девственница и не знает, как делают детей.

– Истерическая беременность! Знают ли об этом ее родственники?

– К счастью, нет. Я загипнотизировал ее и оставил в глубоком сне. Утром, когда проснется, она забудет обо всем.

Брейер вздрогнул.

– Боже мой, Зиг, как это могло случиться? Я изучил душу этой девушки, как книгу, вплоть до последней страницы, и в ней не было ни грана сексуальности…

В библиотеку вошла Матильда. На ее лице были еще следы слез. Йозеф встал и обнял ее.

– Дорогая, хотела бы ты выехать в Венецию завтра утром?

Щеки Матильды порозовели.

– Йозеф, ты серьезно? Конечно. Первым поездом, и я все приготовлю вовремя.

Зигмунд вышел на улицу, закрыл за собой дверь и опустил ключ Йозефа в прорезь с надписью «Смотритель». Его собственные проблемы отступили на задний план. Он размышлял о Берте Паппенгейм. Очевидно, фрейлейн Паппенгейм далеко еще не излечилась. Если прав Брейер, что в ее болезни нет никакого сексуального элемента, то почему же из всех доступных ей галлюцинаций Берта выбрала представление, будто она рожает ребенка, отец которого ее врач? Почему же при этом она не узнала доктора Брейера? По той причине, что только незнакомому ей человеку она осмеливалась сказать: «Выходит ребенок доктора Брейера»? Что толкнуло ее к такой фантазии, ведь она трогала и, следовательно, чувствовала свой совершенно плоский живот?

Поднимаясь по Кайзер–Йозефштрассе к своему дому, он невольно улыбнулся. Зигмунд заплатил смотрителю десять крейцеров за вход, поскольку давно пробило десять часов, пересек внутренний дворик и, поднимаясь к себе, пробормотал:

– Видимо, частная практика сопряжена с большими опасностями, чем раскрыл Йозеф.

7

На следующий день утром он налил теплой воды в тазик, стоявший на тумбочке в спальне, вымыл с мылом лицо, осушил полотенцем грудь, плечи, руки и растер до красноты тело. Из небольшого шкафчика, где хранилась одежда, Зигмунд достал накрахмаленную, ослепительной белизны рубашку и в душе поблагодарил соседку–прачку. Под воротничок, вырез которого обнажал его сильную прямую шею, он повязал черный галстук и посмотрел в зеркало над умывальником, чтобы убедиться, как он выглядит в своей лучшей одежде.

В зеркале он смог увидеть лишь лицо, сорочку и галстук. Чтобы посмотреть, как сидит его темный костюм на левом плече, ему пришлось сдвинуться вправо. То, что он увидел, даже при однобоком осмотре, показалось достаточно хорошим. Парикмахер аккуратно подстриг его, причесал, подровнял волосы около ушей. Бородка выглядела слабой тенью на нижней части лица. Усы закручены вверх. Вид был явно здоровым, несмотря на неприятности последних дней.

Он убрал свою комнату, куда был намерен привести Марту, после того как отобедают приглашенные в дом друзья, показать ей книги и свое рабочее место. Половину комнаты в торце помещения, примыкавшего к соседнему зданию, занимал его кабинет с окном, выходившим на Кайзер–Йозефштрассе. Хотя комната представляла собой закуток, выкроенный после планировки основных помещений, он считал ее прекрасным местом, где можно было уединиться от подраставших сестер и не беспокоить семью, когда к нему приходили друзья и возникали бурные дискуссии. В одном из углов он разместил свое оборудование и книги, принесенные из института Брюкке.

Шесть лет, прожитых здесь Фрейдом, оказались плодотворными. Свою справочную библиотеку он пополнил медицинскими научными трактатами, а полки над рабочим столом – литературными произведениями на шести языках, не считая латинских и греческих текстов, которые он изучал еще в гимназии. Там были книги Гёте, Шекспира, Шиллера, Бальзака, Диккенса, Гейне, Марка Твена, Байрона, Скотта, Золя, Кальдерона, Ранке, Грилльпарцера, Филдинга, Дизраэли, Нестроя, Джорджа Элиота, Фрица Рейтера. Самое почетное место занимало его библиотечное сокровище – немецкое издание «Эссе» Джона Стюарта Милля. Право на перевод одного тома было предоставлено ему благодаря профессору Брентано, преподававшему Зигмунду философию. Перевод этой книги он сделал в двадцать три года, проходя военную службу в гарнизонном госпитале.

Зигмунд прошел на кухню, находившуюся за жилыми комнатами, окна которых выходили во двор. Амалия Фрейд в парадном платье и белом фартуке стояла у плиты, поливая жарившегося гуся и стирая с изразцов брызги жира. Старшая дочь Анна – ей только что исполнилось двадцать три года – отваривала спаржу, а двадцатидвухлетняя Роза резала фрукты на десерт.

Амалия, заметив сына в проеме двери, нежно улыбнулась, повесила черпак на латунную перекладину над плитой и подошла к нему. Он был ее любимым ребенком, ее фаворитом. Он родился в сорочке, и старая крестьянка объявила Амалии: «Своим первенцем вы дали миру великого человека».

Амалия не сомневалась в этом. Хотя у него была черная шевелюра и темные глаза, она ласкательно называла его «мой золотой Зиги».

Она потрогала его галстук, инстинктивно расправила лацканы пиджака. Зигмунд горячо, но не слепо любил свою мать. Она была родом из Восточной Галиции, той части Австро–Венгерской империи, которая имела репутацию края, где живет особая раса, отличная от других европейцев, склонная к бурным эмоциям и страстным вспышкам по пустякам. Она была также известна своей стоической отвагой.